Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович. Страница 29
ТОЛСТОЙ
Я только что прочел новую драму Л. Толстого и не могу прийти в себя от ужаса… Неужели наш народ таков, каким изображает его Л. Толстой?.. Стоит подумать еще и о том, как отзовется такое публичное представление русского сельского быта у иностранцев и за границей, где вся печать, дышащая злобою против России, хватается жадно за всякое у нас явление и раздувает иногда ничтожные или вымышленные факты в целую картину русского безобразия. Вот, скажут, как сами русские изображают быт своего народа!
Юными надменными глазами
глядя на билет, как на пустой,
держит по — истории экзамен
граф Лев Николаевич Толстой.
Знаменит он — едок и задирист —
только тем, что граф и вертопрах,
тем, что у него орловский выезд,
тем, что у него шинель в бобрах.
Граф молчит, угрюмый, диковатый,
как волчонок худ, большеголов,
ну а перед ним дундуковатый
враг его — профессор Иванов.
Зависть к титулованным запрятав,
он от желчи собственной прокис.
Мерзок дундукизм аристократов,
но страшней плебейский дундукизм.
А от графа запахом дворянским
хлещет раздражающе, остро:
чуть одеколоном, чуть шампанским,
лошадьми, пожалуй, даже «trop» [4].
Иванов бы сам хотел так пахнуть
и, за это тайно разъярен,
«Нуте-с, что же вам подскажет память?»
графа сладко спрашивает он.
На лице плебействует сиянье —
ни полслова граф не произнес.
«Изложить великие деянья
Николая Первого» — вопрос.
Скучно повторять за трепачами.
Скучно говорить наоборот.
Пожимает граф Толстой плечами
и другой билет себе берет.
Но билеты — словно осмеянье.
Как их можно принимать всерьез?
«Изложить великие деянья
Анны Иоанновны» — вопрос.
Кто вы, составители билетов,
если, пряча столькое в тени,
о деяньях просите ответов,
а о злодеяниях — ни-ни?
Припомадят время и припудрят
и несут велеречивый вздор.
Кто сейчас историк — Пимен мудрый
или же придворный куафёр?
Как Катюшу Маслову, Россию,
разведя красивое вранье,
лживые историки растлили —
господа Нехлюдовы ее.
Но не отвернула лик фортуна, —
мы под сенью Пушкина росли.
Слава Богу, есть литература —
лучшая история Руси.
Шмыгает профессор мокроносо.
«Нуте-с, не пора ли, граф, начать?»
Граф Толстой выходит. На вопросы
граф Толстой не хочет отвечать.
И профессор нуль ему как выдаст!
Долго ждал счастливой той поры:
на тебе за твой орловский выезд,
на тебе за все твои бобры.
Нуль Толстому! Выискался гений!
Нуль Толстому! Жирный! Вуаля!
Тем, кто выше всяких измерений,
нуль поставить — праздник для нуля.
А Толстой по улицам гуляет,
отпустив орловский выезд свой,
а Толстой штиблетами гоняет
тополиный пух на мостовой.
Будут еще слава и доносы,
будут и от церкви отлучать.
Но настанет время — на вопросы
граф Толстой захочет отвечать!
А пьянчужка в драной бабьей кофте
вслед ему грозится кулаком:
«Мы еще тебя, графьеныш, к ногтю».
Эх, дурила, знал бы ты — о ком…
Лучшие из русского дворянства —
фрак ни на одном не мешковат! —
лишь играли в пьянство-дуэлянтство,
тонко соблюдая машкерад.
Были те повесы и кутилы
мудрецы в тиши библиотек.
Были в двадцать лет не инфантильны —
это вам не следующий век!
Мужиком никто не притворялся,
и, целуя бледный луч клинка,
лучшие из русского дворянства
шли на эшафот за мужика.
До сих пор над русскими полями
в заржавелый колокол небес
ветер бьет нетленными телами
дерзостных повешенных повес.
Вы не дорожили головою,
и за доблесть вечный вам почет.
Это вашей кровью голубою
наша Волга-матушка течет!
И за ваше гордое буянство —
вам, любившим тройки и цыган,
лучшие из русского дворянства, —
слава от рабочих и крестьян!
ПРОГУЛКА С СЫНОМ
Какой искристый легкий скрип
сапожек детских по снежку,
какой счастливый детский вскрик
о том, что белка на суку.
Какой пречистый Божий день,
когда с тобой ребенок твой,
и голубая его тень
скользит по снегу за тобой.
Ребенок взрослым не чета.
Он как упрек природы нам.
Жизнь без ребенка — нищета.
С ребенком — ты ребенок сам.
Глаза ребенка так блестят,
как будто в будущем гостят.
Слова ребенка так свежи,
как будто в мире нету лжи.
В ребенке дух бунтовщика.
Он словно жизнь — вся, целиком,
и дышит детская щека
морозом, солнцем, молоком.
Щека ребенка пахнет так,
как пахнет стружками верстак,
и как черемуховый сад,
и как арбуза алый взгляд,
и как пастуший козий сыр, —
как весь прекрасный вечный мир,
где так смешались яд и мед,
где тот, кто не ребенок, — мертв.