Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович. Страница 53
«Наверно, с течением дней…»
Наверно, с течением дней
я стану еще одней.
Наверно, с течением лет
пойму, что меня уже нет.
Наверно, с теченьем веков
забудут, кто был я таков.
Но лишь бы с течением дней
не жить бы стыдней и стыдней.
Но лишь бы с течением лет
двуликим не стать, как валет.
И лишь бы с теченьем веков
не знать на могиле плевков!..
ТРУБА
Р. Быкову
Если вы есть, вы останетесь.
А вы останетесь собой,
когда придете в мир
с трубой,
чтобы позвать на правый бой,
а вам приказ —
играть отбой?
Собой
не сможет быть
любой,
кто сделает отбой
судьбой.
А вы останетесь собой,
когда трубу с чужой слюной
вам подловато всунут в рот,
чтобы трубить наоборот?
Труба с чужой слюною врет.
А вы останетесь собой,
когда с разбитою губой
вас отшвырнут,
прервав мотив,
в трубу
затычку
вколотив?
А вы останетесь собой
с набитой сахаром трубой,
когда вас,
будто на убой,
закормят,
льстя наперебой,
все те, кто превратить в рабу
хотел бы грозную трубу,
оставив ей
лишь «бу-бу-бу»?
А вы останетесь собой,
когда раздрай и разнобой
в ревнивом стане трубачей
и не поймешь порой —
кто чей,
а кто уже давным-давно
с трубой расплющен заодно…
А вы останетесь собой
и под плитою гробовой,
просовывая
сквозь траву,
как золотой кулак,
трубу?
Трубу
перешибут
соплей,
когда сдадитесь
и состаритесь,
А вы останетесь собой?
Если вы есть,
то вы останетесь.
ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА
Маше, подарившей мне с тех пор, как было написано это стихотворение, двух сыновей — Женю и Митю
Последняя попытка стать счастливым,
припав ко всем изгибам, всем извивам
лепечущей дрожащей белизны
и к ягодам с дурманом бузины.
Последняя попытка стать счастливым,
как будто призрак мой перед обрывом
и хочет прыгнуть ото всех обид
туда, где я давным-давно разбит.
Там на мои поломанные кости
присела, отдыхая, стрекоза,
и муравьи спокойно ходят в гости
в мои пустые бывшие глаза.
Я стал душой. Я выскользнул из тела,
я выбрался из крошева костей,
но в призраках мне быть осточертело,
и снова тянет в столько пропастей.
Влюбленный призрак пострашнее трупа,
а ты не испугалась, поняла,
и мы, как в пропасть,
прыгнули друг в друга,
но, распростерши белые крыла,
нас пропасть на тумане подняла.
И мы лежим с тобой не на постели,
а на тумане, нас держащем еле.
Я — призрак. Я уже не разобьюсь.
Но ты — живая. За тебя боюсь.
Вновь кружит ворон с траурным отливом
и ждет свежинки — как на поле битв.
Последняя попытка стать счастливым,
последняя попытка полюбить.
«Надо бы поскупее…»
Надо бы поскупее
даже на выдох и вдох —
тогда, может быть, эпопея
ляжет строках в четырех.
Надо бы пощедрее,
погромче, как выкрик «За мной!»,
покрепче, поплощаднее —
площадью с шар земной.
Завидую мощи пространства,
спрессованной словом в пласты,
но краткость — сестра бесталантства,
когда она от пустоты.
Не всякая сжатость бесценна.
Рифмованный жмых жесткотел,
и чье-то квадратное сено,
будь лошадью — я бы не ел.
Мне нравится сено охапками,
с еще не просохшей росой,
с брусникой, с грибными шляпками,
подрезанными косой.
Все нежности с формой — телячьи,
эпоху бы в ритм ввалить,
ее разодрать, как тельняшку
отчаянно рвет инвалид!
Вместить ли чепцу и салопу
с другим старомодным тряпьем
божественную растрепу,
которую жизнью зовем?
Ремесленный вкус — не искусство.
Великий читатель поймет
и прелесть отсутствия вкуса,
и великолепье длиннот.