Счастья и расплаты (сборник) - Евтушенко Евгений Александрович. Страница 2

Что мне все картели, все раздоры

и с наркобаронами война —

потерялась туфелька у Доры

и найтись, неверная, должна.

Правая нашлась

и хитро дразнит,

тяжкая от мокрого песка,

левая,

себе устроив праздник,

где-то рядом прячется пока.

Говорю я правой,

как ребенку:

«Что же ты ее не ищешь?

Ну!

Помоги найти свою сестренку,

а иначе —

в океан швырну!»

Я песок вытряхиваю нежно,

туфельку держа за ремешок,

тычу, чтобы внюхалась прилежно

в прячущий ее сестру песок.

Выполнила туфелька задачку,

просьбу поняла она всерьез,

и ее, как верную собачку,

я целую в черный мокрый нос.

А потом уже тебя целую.

В пальчиках – две туфли у тебя,

но себя никак не исцелю я,

узел всех страстей не разрубя.

Что мне делать с каждой драгоценной,

с каждой непохожей на других,

если я один перед вселенной

глаз, одновременно дорогих?

Что же Бог? Он вряд ли отзовется,

лишь вздохнув и пот стерев со лба.

Он-то знает, что в Петрозаводске

xодит в детский сад моя судьба.

Прости меня, Маша,

еще незнакомая Маша,

за то, что планета

тогда не была еще наша,

А Маркес невидимый

вместе со мною и Дорой

нас, как заговорщик, привел в Барранкилью,

в которой

когда-то бродил он,

и матерью, да и отцом позабыто,

лишь с дедом,

любившим внучонка-драчонка

Габито.

И там в Барранкилье —

не меньше чем полнаселения —

все наперебой представлялись

как родичи гения,

и вместе с текилой лились

их безудержные воспоминания,

но маркесомания все же была веселей,

чем занудная марксомания.

Какой удивительный это народ —

барранкильцы,

волшебника слова родильцы,

поильцы,

кормильцы.

И как достижения местные супервершинные

решили они показать мне бои петушиные!

И в селение Бокилья

ты пришла,

моя богиня.

Кто хозяева?

Шпана и

сброд воров,

достойных рей.

Петухов они шпыняют,

чтоб клевались поострей.

Зрители и сами

дергают носами,

будто стали клонами,

будто бы подклевывают.

И красотки с веерами

в бешеном озвереваньи

раздувают ноздреньки —

тянет их на остренькое!

Не только поэтов из-за стихов,

не только женщин из-за духов

и бабников из-за хвастливых грехов,

не только политиков самых верхов

и миллионеров

из-за ворохов

бумажек по имени деньги,

захватанных,

словно девки, —

люди

стравливают

и петухов!

Петухи такие красивые —

это вам не мерины сивые!

Это, им подражая,

древние греки

воздвигали на шлемах железные гребни.

Мне казалось всегда,

что вот-вот зазвенят петушиные шпоры,

как звенели в Булонском лесу

на ботфортах у вас, мушкетеры.

Что с тобой сегодня? —

шок,

Петя-Петя, петушок,

золотой гребешок,

шелкова бородушка,

масляна головушка.

Ты с малюткой братцем рос

в личненьком яичике

и не видел ты угроз

после в его личике.

Для того ли родились,

для того ли вылупились,

чтобы после подрались,

обозлели,

вылюбились?

Где же братский поцелуй?

Обнимитесь крыльями.

«Клюй!

Клюй!

Клюй!» —

призывают рыльями.

Так вот стравливала нас

хищными голосьями

свора,

ставившая на

брата мне —

Иосифа [5].

Кто подсказчик лживый,

кто?

Но по Божьей милости

я еще надеюсь,

что

в небесах помиримся.

Все исчезнут войны вмиг,

жизнь другой окажется,

если в нас умрут самих

лживые подсказчики.

И не вспомнить нам теперь ли,

как друг друга не терпели

Бунин с Мережковским,

Есенин с Маяковским.

Разве мал им космос?!

Не за чей-то поцелуй —

славу,

чек от Нобеля

под базарное

«Клюй!

Клюй!»

скольких поугробили.

Столько войн и революций

нас, как в ступе, потолкли,

ну а люди все клюются,

на подначки поддаются

и врагами остаются,

будто дурни-петухи,

стравливаемые

и не выздоравливаемые.

Демократий всех машины,

приглядишься, —

петушины,

и политиков наскоки

друг на друга так жестоки,

и привычно им,

как плюнуть,

компроматом насмерть клюнуть.

И куда ни убежим,

везде диктаторский режим

показушного мужчинства,

распушинства,

петушинства.

Приспустите гребешки,

пети-пети, петушки…

В Барранкилье ночь тиха.

Дора, в крови выкупанного,

раненого петуха

за сережки выкупила.