Душой наизнанку - Мамочева Юлия. Страница 7
За неделю до совершеннолетия!
Неделя детства делится на доли —
На семь дверей; конечная — сим-сим…
И я не знаю, что придёт за сим,
Но верю: голос мой неугасим,
Пока не отпоёт прощальной роли.
В финальных нотах больно много соли:
Их не люблю. Роднее — рокот сил.
Роднее — ветер, что меня крестил,
Бродящую в судьбинно-странном поле.
Пусть этот гром прольётся на поля
В словах — когда раскланиваться буду
Далёко за последней из дверей:
За гранью детства — той, что жизни груду
Однажды рвёт на «до» и «опосля».
Неделя детства!.. Семь весенних дней —
В их сменной смерти рассмеётся чудо,
На два безбрежья путь один деля.
Допекли
Планета! Что с населеньем твоим творится?
Граждане населившие — что творят?
Вымерли принцы, царицы, породистые патриции,
Всюду — болото, балетно-изысканный блат.
Вымерли госпитальеры и крестоносцы;
Римляне, викинги — выпали в тартарары.
Время и мне надавало по переносице:
Выйди, мол, только не в люди, а из игры.
Блат этот грязен, грозен, как миномёт,
По-идиотски идеен, как «Майн кампф».
Полые люди выплыли из болот.
Дружбой сплетаются, пряча кинжал в рукав.
Вроде бы любят, щедро блюют добром,
Пылью — дедовской доблестью — кроют срам.
Полые полулюди лезут на трон,
Честь обречённая мыкается по углам.
Шар голубой замигренен, багрово болен,
Зубы пожаров землю грызут в золу.
Дети кидают зиги, понты и школу,
Шик исшокировал, заворожил шкалу.
Детям везёт: их везут, коли папа платит;
Едут к вершине сидящие на рубле…
Ростом (карьерным) гипотенузу катет
Перегоняет. Больно родной земле!
Прошлое люди хоронят — к чему хранить?
Для охраненья нужна непростая прыть!..
Праздник Великой Победы в году однократен:
Сели, поздравились, далее принято — пить.
Вытаращились в экраны часочков на пять:
Вроде бы граждане, типа душой на Параде…
Знаешь, Планета: леди выходят на паперть.
В люди выходят — бл…
…атные такие дяди.
Друг
Поэма
I
Друг мой — бледен и худ; музыкант, заклинатель нот.
У него сапоги за цент и в делах — цейтнот.
Он работает грузчиком, может заснуть — с трудом.
А по пьяни шумит, как советский аэродром.
Трудодни на износ, так что к вечеру — пар из глаз.
Человек-передоз, человек — «проживу-на-раз».
Денно пашет по-вольи, а волю возвыл, как волк.
Он в той самой юдоли, когда невозможно — в долг.
Точно в круге порочном — батрачит, идёт в кабак,
Возвращается к ночи и кормит ничьих собак.
Дома холод такой, точно в алкозагуле ТЭЦ;
Одинок ты, родной: далеко инвалид-отец.
Пацану двадцать два, но себя он всего изжил.
На плечах голова — шею, кажется, заложил.
Музыкальные пальцы отвыкли держать смычок.
Ну чего, дурачок? Впрок пожить-то, поди, не смог?
Стыд грызёт позвоночник, как свежую плоть — рачок.
От судьбы — незачёт.
II
Друг мой беден и тих, по карманам — дуэт банкнот.
Друг по-сельски простой или собранный, как синод.
Эх, рутина без дна! А бутылка пьянит пургой.
…Он зайдёт иногда — мы болтаем часок-другой.
Он зайдет ненадолго — уходит почти в рассвет.
Вспоминаем мы город, где наши семнадцать лет,
Где друзья — не на миг, где небеснее синева.
Где был юным старик, тот, которому двадцать два.
Мы дружили на жизнь, неразлучны, что две руки.
Все облазали яблони, улицы, тупики.
Я бывал у товарища: помню, как встарь, диван,
Где в закатной теплыни из храма подживших ран
Открывал нам отец его — свой боевой Афган.
III
Чушь пороли порой — не пороли по моде вен.
Друг за друга горой, вместе ехали в город Эн.
Наши горе-мечты грела славная высота:
Я с наукой на ты, он же в музыке — от Христа.
Школьны-годы — со свистом, как пара ночных комет.
Он мечтал быть артистом — весь этот десяток лет.
Скрипкой — верно, шаманил, молился на нотный стан,
До того фортепьянил, что сам становился пьян!..
Он зайдёт иногда — мы болтаем часок-другой.
Он уж сила не та, у своих, говорит, изгой.
Но не помнишь об этом, как скрипку обнимет сэр:
Звук прольётся моментом —
не блестя комплиментом,
Каменея цементом меж плавленых атмосфер!
Шелестят звуковолны теплее морской волны,
Так поют колокольни, так у мамы скворчат блины…
Столь иссердно играет — теченьями звукорек,
Что Господь замирает, заслыша любимый трэк.
IV
В тот день было душно. Испариной естества
Стелилось по лёгким пузырчатое O2.
И, как сообщила бы истовая молва,
Дышалось едва.
Вернувшись с работы, я вплыл на седьмой этаж.
Возился с ключами. Вошёл — и домой, и в раж.
Четыре стакана воды — господа, я ваш:
Причина все та ж.
Включил телевизор, упал на свою кровать.
Такая жара, что навязло в зубах — жевать.
Лежу, как на пляже. В квартире под тридцать пять.
Июль, вашу мать.
И тут же — назло — у входной — до мозговых кор
Протяжное — дзынь! Чертыхаюсь. И — в коридор.
По новой — запор. Открываю. «Здорово, Жор!»
А ржёт-то в упор!..
Смешлив непривычно. О боже, какая прыть!
«Давай, заходи, — говорю. — Поскорее, Вить!»
Дремотная жарь атакует советом — взвыть.
Но как не впустить?
Сидели мы долго, как встарь — до огней зари.
И замерло всё, как морская-фигура-замри.
Но что-то не то. «Ты влюбился, держу пари.
Витёк, говори!»
Краснеет дружище. Я пячусь, как гордый рак.
Плету, как паук, о возвышенном, как дурак.
И думаю, дескать, угадывать я мастак.
И в горле наждак.
«Ты прав», — отвечает. И ну хохотать навзрыд.
С души отлегло — до того развеселый вид.
«Ты, Жор, — говорит, — прямо умница с Бейкер-стрит!
Вот только небрит.
Она, — повествует, — что ангел у божьих врат.
Прекраснее лунных и прочих, дурных, сонат.
И мы если на, то она, безусловно — НАД!
Из райских пенат.
И стан у принцессы — стройнее, чем нотный стан.
И голос у ней — симбиоз мировых сопран.
Над Девой не властен насмешливых лет аркан…
Она — океан!»