Первая любовь Ходжи Насреддина - Зульфикаров Тимур Касимович. Страница 5
Долгий, сутулый, потому что с детства привык он работать топором и кетменем...
Он подошел к своему ослу и обнял его за теплую обвислую шею.
— Аль Яхшур, пойдем!.. Нас пригласили во дворец… В бекскую крепость Офтоб-кала... Оказали боль¬шую честь! Пойдем, мой друг с облысевшими ногами... Пойдем к беку, хотя больше всего на свете надо бояться милости и любви правителя... Пойдем, друг...
ГАРЕМ
...Учись, внимай, о отрок, пока полна
соком твоя ветвь. И пока податлива твоя глина — принимай
отпечаток мира...
Санаи
Сказано древним японским поэтом: Провел я как-то ночь в опочивальне князя... И все равно продрог!..
Ночь уже... Осенняя... Хладная... Тревожная... Волчья ночь!.. Ай!.
В такую ночь волки скользят, таятся, тянутся, неслышно впадают в спящие отары... Упиваются... Хладные роются, роятся в тесных горячих пахучих отарах, отарах...
А в бекской крепости Офтоб-кала огни горят.
За высокими глиняными глухими стенами стоит, прячется, таится бекский дворец... Резные деревянные колонны террас... Тяжелые грушевые двери с арабскими письменами...
Исфаганские, ферганские, текинские, китайские ковры устилают, удушают стены и полы огромных комнат... горят в дамасских бронзовых подсвечниках душистые рангунские свечи... курятся зыбкие пахучие индийские смолы-благовония из мальтийских серебряных кадильниц... Сладкий темный медовый дым витает, обволакивает, одурманивает...
Текут, стелются тяжкие сонные ароматы, дурманы...
Уже давно сидят за дастарханом Талгат-бек и Насреддин...
Уже они прилегли от многих сильных обильных хитроумных яств на узорчатые, шитые индийским тонким золотом подушки...
Уже они устали от бесед... Уже сон овеял их...
Уже придворные музыканты, певцы-хафизы оглохли от музыки и пения, но играют и поют, но их голоса меркнут, гаснут, теряются тонут в ночных тяжких, дремотных сонных коврах... Разбредаются... разваливаются... голоса... Ароматы дурманы курящихся благовонных сонных смол ползут уморяют, побеждают...
Уже танцовщицы, уже ивовые плясуньи в арабских волнистых прозрачных, как родники гор, шароварах гибко и льстиво вьются у дастархана, и глаза их слепнут от сна и желания, а ровные тугие ноги их вязнут в теплой шершавой мякоти ковров... А благодатные вольные груди их и ягодицы тяжелеют, резче обозначаются в усталых шелках, шелках, шелках...
Уже!..
Уже, уже ночь!..
Уже, уже сон!..
Уже, уже туй-пир уходит в сонные глубокие ковры, как вешний ярый алмазный живой ливень уходит в приречный песок...
И натекают, наползают ароматы, дурманы дымные медовые блаженные!.. Да.
Уже!..
Уже храпит Талгат-бек...
Уже жизнь его ушла в подушки и ковры...
Но!..
Насреддин не спит! не дремлет! он следит, как ложится, падает на смутный туманный ковер, смиряется, засыпает, утихает последняя плясунья...
Как осенняя недужная бабочка напоследок трепещет шелковыми крыльями-шароварами в холодных, опустелых, покрытых цепким жемчужным инеем полях, полях, полях...
Ах ты моя бабочка!.. Вот ты и оттрепетала, уснула, опала сквозящими оцепенелыми крыльями на осеннем ковре-поле!.. Опала, увяла, уснула... Ушла в смолистые зыбкие дурманы...
Тогда я тихо поднимаюсь с ковра, и дымный сладкий медленный туман остается внизу, у моих ног, и я осторожно иду средь спящих, словно среди мертвых... Среди погрязших в страстях!..
А сказано у шейха Руми: Не поддавайтесь своим страстям... Ибо тогда кони пожрут своих седоков!..
Мне кажется, что я шепчу, лишь шепчу эти слова давно ушедшего, усопшего мудреца, но я говорю их громко, потому что во мне тоже говорит ночной долгий стойкий хмель, и я шествую средь смертно спящих, и неожиданно Талгат-бек просыпается...
То ли от моих слов, то ли оттого, что большой палец босой моей ноги задевает в мареве смол чей-то брошенный на ковер дутар и спящая струна резко отвечает, отзывается, звенит в ковровой тишине дворца...
Ах, моя босая нога, погрязшая в низком тумане наслаждений!.. Пьяная, неверная, слепая босая нога!..
— Я слышу твои слова, отрок Насреддин,— говорит Талгат-бек глухо.— Но сказано пророком: Аллаху принадлежит одна сторона, которой я не погублю, другая принадлежит забавам и празднествам... И еще: Дайте отдых вашим сердцам, и они сохранят память об Аллахе!..
— Но за стенами вашей крепости волчья нищая ночь... Нищий эмират, нищая земля, нищие кишлаки, нищие поля, а вы тонете, спите, бродите в пьяных ков¬рах...
— А ты святой?.. Дервиш-суфий?.. Может, ты хо¬резмский святой Султан Ваис, который потребовал у Аллаха отдать ему души всех грешников на исправление? Ха-ха!.. Может, тебе подарить дервишскую шапку-кулох, посох и сосуд-кашкюль для сбора подаянья?.. Ха-ха!.. Может, ты святой?.. Может, ты еще и не входил к женщине?.. Может, тебе еще айвовые сны снятся?..
— Да,— опустил голову Насреддин.— Еще не входил... Еще снятся... айвовые сны...
— Что?! — сразу отрезвел Талгат-бек.— Так ты девственник?! Айе!.. Неужели есть такие в моем бекстве?! Айе!..
Пойдем, мой каракулевый турткульский молочный слепой травяной барашек, с которого еще не содрали нежную свежую первую шкурку!.. Ха-ха!.. Пойдем!..
— Куда?
— В мой гарем!.. Мне он уже не нужен... Мои былые ночи — такие сладкие, быстрые, спелые ночи лобзаний, содроганий, соединений сменились длинными ночами размышлений!.. Да!.. Краткие ночи соединений, касаний, прикосновений сменились длинными ночами размышлений... Пойдем!..
Я не хочу в гарем, в чужой гарем...
Не хочу, не хочу, я хочу домой, к своим старым родителям — я знаю, они не спят, они ждут меня, моя старая оя Ляпак-биби и Мустаффа-ата...
Глядят в сырую осеннюю ночь старыми слезящимися глазами... Ждут...
Оя завернула в одеяло косу-пиалу с машевой чечевичной кашей чтобы не остыла... Я хочу домой... Спать хочу... Зачем мне чужой гарем?.. Бекский гарем... Зачем?..