Гроза - Коган Павел Давыдович. Страница 5
«Ночь пройдет по улицам…»
Ночь пройдет по улицам
До нездешних улиц.
Как она сутулится —
Кофточка на стуле.
Стали тени прочными,
Сжали, окружая.
Спишь, моя нарочная,
Спишь, моя чужая.
Полночь ветер мимо вел,
Тишью запорошенный,
Спишь, моя любимая,
Спишь, моя хорошая.
Можно сердце выложить.
На! Чтоб стужу плавило!
Не было? Было же!
Не взяла — оставила.
Дым плывет по комнате,
Гарью темень полнит.
Полночь спросит: «Помните?»
Что ж, скажу, запомнил!
Все запомнил накрепко,
Только зубы хрустнули.
В ванной, что ли, каплет так…
Тихо как, грустно как…
Грубым быть и гордым?
Боль менять на удаль?
Ночь идет по городу,
Длинная, трудная.
«Неустойчивый мартовский лед…»
Неустойчивый мартовский лед
Пешеходами изувечен.
Неожиданно вечер придет,
До усталости милый вечер.
Мы останемся наедине —
Я и зеркало. Понемногу
В нарастающей тишине
Я начну различать тревогу.
Поболтаем. Закрыта дверь.
И дороги неповторимы.
О дорогах: они теперь
Не всегда устремляются к Риму,
И о Риме, который, поверь,
Много проще и повторимее.
Но дороги ведут теперь
Либо к Риму, а либо от Рима.
…………………………………..
Современники садят сады.
Воздух в комнаты! Окна настежь!
Ты стоишь на пороге беды.
За четыре шага от счастья.
МОНОЛОГ
Мы кончены. Мы отступили.
Пересчитаем раны и трофеи.
Мы пили водку, пили «ерофеич»,
Но настоящего вина не пили.
Авантюристы, мы искали подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями,
А век велел — на выгребные ямы!
А век командовал: «В шеренгу по два!»
Мы отступили. И тогда кривая
Нас понесла на век. И мы как надо
Приняли бой, лица не закрывая,
Лицом к лицу и не прося пощады.
Мы отступали медленно, но честно.
Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку.
Но камень бил, но резала осока,
Но злобою на нас несло из окон
И горечью нас обжигала песня.
Мы кончены. Мы понимаем сами,
Потомки викингов, преемники пиратов:
Честнейшие — мы были подлецами,
Смелейшие — мы были ренегаты.
Я понимаю всё. И я не спорю.
Высокий век идет железным трактом.
Я говорю: «Да здравствует история!» —
И головою падаю под трактор.
«Листок, покрытый рябью строк…»
Листок, покрытый рябью строк,
Искусство, тронутое болью,
Любовь, тоска, надежда, рок,
Единственность моих мазков,
Тревожное раздолье.
А вечер был огромно чист,
И, пошлости не замечая,
Земля цвела под птичий свист.
Еловый запах — запах мая.
Листок, покрытый рябью строк,
Слова, где дым, любовь и рок.
«Снова месяц висит ятаганом…»
Снова месяц висит ятаганом,
На ветру догорает лист,
Утром рано из Зурбагана
Корабли отплывают в Лисс.
Кипарисами машет берег.
Шкипер, верящий всем богам,
Совершенно серьезно верит,
Что на свете есть Зурбаган.
И идут паруса на запад,
Через море и через стих,
Чтоб магнолий тревожный запах
Грустной песенкой донести.
В час, когда догорает рябина,
Кружит по ветру желтый лист,
Мы поднимем бокал за Грина
И тихонько выпьем за Лисс.
«Когда не вспомню — все равно напомнят…»
Когда не вспомню — все равно напомнят,
Когда забуду — снова повторят.
Все на свете прощается,
Кроме ложной памяти, —
Нельзя безнаказанно верить
В придуманное прошедшее.
Очевидно, судьба стихосплетений —
Она прощает предчувствие,
Но никогда не прощает
Поправки и дополнения.
А речь наша, многозвучная,
Цветастая, неспокойная,
Строем своим, складом своим
Располагает к выдумке.
В этих скользящих «сгинуло»,
«Было», «ушло», «кануло»,
«Минуло» и «растаяло»,
В этом скользящем «л» —
Ленца какая-то лунная,
Ладони любимые, ласточки,
Легкие, словно лучики
Над голубой волной.
«Мальчишкой я дарил на память рогатки…»
Мальчишкой я дарил на память рогатки,
Как мужество, мужскую честь и верность.
И друзья мои колотили окна,
И мне приходилось за них краснеть.
Но сердце,
свое гордое сердце
Уличного забияки и атамана,
Я носил нетронутым и чистым,
Как флаг — романтическая бригантина!
Но прошли года,
И из моего сердца
Пытаются сделать милую пудреницу.
А мужество
У меня забирают,
Как милиционер рогатку.