Черная шкатулка - Ашкенази Людвик. Страница 4
Что-то тебя пробуждает; все кажется, что разжигают небеса…
В войну тоже недоспишь. Обязательно что-нибудь стрясется.
Залает пулемет, ухнет мина, кусанет вошь.
А то кашу не подвезут, воды в окопе по колено. Или еще:
артподготовка. От нее тоже проснешься.
А когда выдастся полная, совсем безмолвная тишина,
тут тебе вдруг оторвет ногу. И опять пропал сон.
Не удивляйтесь, пожалуйста. Всю жизнь жил с двумя и вдруг
на тебе: одной как не бывало! Тут уж не заснешь просто с непривычки.
Лучше всего спится в первый день, когда кончится война.
Соловьи, и те вас не разбудят.
Штатские в такой день сбиваются с ног,
а солдат завалится, где придется. Лишь бы над ухом
не звонил будильник. И еще не будил солдата телефон.
А видит он во сне друзей, которые заснули, чтобы никогда
не проснуться.
О них ему снится больше всего.
В первый день после войны не очень-то хочется просыпаться.
Проснешься и не знаешь: смеяться, что все это
пережил и выжил. Или плакать?
коляска 1945
Она не знала, как называется эта немецкая улица,
но все же остановилась и вышла из машины.
На тротуаре одиноко застыла брошенная коляска.
Старомодная, черная, на высоких колесах.
— Не стану заглядывать в нее, — сказала она себе, —
не загляну. Он бы испугался.
Да и что мне ему сказать, когда я не знаю по-немецки?!
Могу только сказать:
«Ду!»
И еще:
«Хенде хох!»
Но это не то. А ручки он все равно поднять не сможет,
они у него, верно, запеленованы.
Но я попробую. Я ему скажу:
«Ду! Тебе будет двадцать! Ду много кушать. Ду иметь много детей.
Ду лебен… Ты жить, ты другим жить давать.
Ты — малыш, ты — киндер!»
И все это ему сказала.
Коляска не ответила. Под ясно-голубой перинкой в ней лежал
фаустпатрон.
военный оркестр
Кто его знает: это было или только будет?
С последней войны возвращался последний военный оркестр.
Три геликона, три баритона, литавры, барабан
и одна внештатная флейта.
За ними шел последний,
единственный капрал запаса.
И все старался идти в ногу.
Но с кем?
Капрал нес свернутое знамя, которое изъела
атомная пыль.
То было первое светящееся знамя на земле,
но дело было днем, и этого никто не видел.
«Ах, мейн гот, — причитал капрал. — Такой оркестр,
и ни одного мальчишки, бегущего следом…»
роса
Утро, мы с тобой так любили утро…
Пурпурная тень, нависшая над садом,
расходилась в стороны, точно старый занавес.
А капустниц, сколько тут налетало капустниц!
А сколько солнца — пить его взахлеб!..
Мы с тобой, сын, ходили босиком
и плыли по мягкой траве, точно лодки;
зеленые волны, весенняя буря
заигрывала с нами и уносила все дальше и дальше.
Зеленые волны нескошенной травы,
море муравьев, кузнечиков, цикад,
и мы с тобою говорили, как восхитительно
стрекочет мир,
и говорили, что земля поет.
А ты, я помню, спрашивал меня, кто ночью плакал здесь,
что на листве осталось
столько слез.
новые отношения
Это случилось в маленьком захудалом кинотеатре
в одном городишке через месяц после войны.
Показывали кинохронику первых дней мира в Европе.
На экране был фельдмаршал Кейтель,
покидающий зал, где подписали капитуляцию,
и вокруг сверкали молнии — правда не от бога,
а от журналистов.
Помню яркий, слепящий фейерверк
на Трафальгар-сквер в Лондоне,
и вдруг в Москве и тотчас же в Нью-Йорке,
высокими струями била вода из фонтанов,
небо пламенело от радости,
Триумфальная арка в Париже была освещена дюжиной прожекторов,
чужие люди целовались страстно, точно влюбленные,
и все это под звуки чешской польки,
которая прославилась в ту страшную войну.
И тут одна женщина, сидевшая за мной, сказала
своему мужу:
— Уж и война кончилась,
мог бы меня перестать колотить, старый!
маска
— Месье, — молвила дама мило, —
я поднимаю этот бокал за вашу прелестную маску!
Она чудо как хороша. Уже пробило полночь,
вы не можете ее снять?
— Не могу, — ответствовала маска.
нагасаки
Мой сынуля усталый,
не на радость рожденный,
чуть отравленный, изможденный,
мой худышка зеленый.
Молоко тобой недопитое,
молоко мое ядовитое,
мое солнышко, мой худышка,
ты в мечтах у меня, малышка,
мне судьбою приговоренный,
без суда осужденный.
Мой рябенький, мой слабенький,
мой маленький, мой сладенький,
выпей чуточку, хоть слезиночку,
еще капельку, хоть росиночку.
Мой худышка зеленый,
чуть отравленный, изможденный,
мой сынуля усталый,
не на радость рожденный.
базары
Когда-то давным-давно собралась компания пожилых дам
То было в Новое время, потому что в средние века
дамы были заняты другим: поясами невинности
и ожиданием своих окольчуженных супругов.
Итак, в одной компании собралось несколько пожилых дам.
Это было на празднестве в саду, именуемом по-английски «гарден-парти», не то на утреннике,
не то в кафе «Кренцхен».
И одна из дам сказала:
— Послушайте, дорогая,
я встретила нищего и дала ему полкроны.
Целый день после этого
я не могла забыть его синих глаз —
так благодарно он взглянул на меня!
— Душенька, — сказала вторая дама, —
вы не знаете, где он живет?
Быть может, я бы дала ему крону…
Но дама не знала, где живет нищий.
Больше она его не встречала ни на Пикадилли,
ни в Кенсингтоне,
ни в одном из других кварталов Лондона.
Не бывал он и в Биаррице, Баден-Бадене
или на худой конец во Франтишковых Лазнях.
Видимо, эта полукрона все же не помогла ему
составить состояние.
Тогда добрейшая леди нанесла визит ясновидице,
прославленной мадам Дюмер.
— Ma шер, — сказала она ей, — вглядитесь в свой хрустальный шар,
или пусть вместо вас посмотрит ваш кот,
и когда вы увидите нищего с благодарными синими глазами,
идущего по улице и безмятежно насвистывающего веселенький мотивчик,
скажите мне его адрес.
— Его я вижу, — сказала прославленная мадам Дюмер. — Но у него нет адреса.
Тогда в экипаже на мягких рессорах
наша дама поехала к своей подруге
и за чашкой чая, который пышными кустами
растет на склонах индийских гор,
сказала:
— Послушайте, душенька, —
давайте соберем всех бедных из города и предместий
и каждого на рождество оделим
хорошей порцией индейки.
Она надеялась, что среди них окажется и тот,
кого она хотела одарить
не только порцией индейки,
но и кусочком торта,
праздничным кексом, пудингом
и многими другими яствами.
Но он не пришел.
С того времени стали устраивать
благотворительные базары.
