Элегия эллическая. Избранные стихотворения - Божнев Борис Борисович. Страница 11
VIII. «Сию воздушную черту…»
Сию воздушную черту, –
Как сильно человек ни страждет, –
К ней припадающему рту,
Воспламененному от жажды,
Мучительной не преступить…
И, заливая пламень ада,
Он может долго, жадно пить,
Ее не одолев преграды…
IX. «Взгляни на льющийся алмаз…»
Взгляни на льющийся алмаз,
Блестящий многоцветным роем –
Лазурь и солнце сотни раз
Преломлены его игрою…
Сияньем брызгая вокруг,
Он ослепительный и чистый,
И вправленный в гранитный круг
Переливается лучисто…
X. «Я дно высокое открыл…»
Я дно высокое открыл,
Измерив глубиною мысли –
Похожи очертанья крыл
На ангельские коромысла…
О, за водой, что так скудна, –
Фонтан – для ангелов колодец, –
Высокого касаясь дна.
О, прилетают, не приходят…
XI. «До той же самой высоты…»
До той же самой высоты
И на одну и ту же землю
Все так же ровно льешься ты,
Но я тебе нестройно внемлю…
Ты завершаешь путь прямой
Одним и тем же звуком плоским,
Так отчего же хаос мой
Твоим явился отголоском…
XII. «Нет, не песочные часы…»
Нет, не песочные часы –
Фонтанные… Вода, как время,
Чаруя знойные красы
Благоуханного гарема.
Неиссякаемо бежит…
И в созерцании развратном
Восток дряхлеющий лежит
Перед струею невозвратной…
XIII. «О, нападение твое…»
О, нападение твое
Не устрашит лазурной жизни,
Зане земное острие
Должно быть твердо-неподвижным
Дабы грозить кому-нибудь…
Но ты в стремительном недуге,
Небесную не тронув грудь,
Сменяешь острие на дуги…
XIV. «Потоки мощные воды…»
Потоки мощные воды
На землю проливает небо –
На плодоносные сады
И на поля златые хлеба.
И русла наполняет рек…
А возвращает к щедрым сводам
Неблагодарный человек
Твою единственную воду…
XV. «Струя прохладная поет…»
Струя прохладная поет
И, слушая в оцепененьи,
Прохожий из пригоршней пьет
Ее живительное пенье.
И чистый и прозрачный звук,
Не умолкая, без усилья,
Смывает грязь с горячих рук,
Овеянных дорожной пылью…
XVI. «Языческое изреченье…»
Языческое изреченье,
Торжественное «панта рей» –
Твоя струя, твое теченье…
Не медленнее, не быстрей.
И без начала, без скончанья,
О, слышит ли его Кратил –
Бессмертно– ровное журчанье
Иль слушать космос прекратил…
XVII. «Какая мертвенная тишь…»
So long as the house is empty,
we shall have peace and quiet.
R. Kipling
Какая мертвенная тишь…
Дом опустел и сад запущен,
И еле слышно ты грустишь,
Струею траурной опущен…
Счастлив тот невозвратный век, –
Я повторяю неустанно, –
Счастлив, счастлив тот человек,
Кого оплакали фонтаны…
XVIII. «Не воздвигайте мне креста…»
Не воздвигайте мне креста –
Воздвигните струю фонтана,
И пусть струя лиется та…
Ни вслушиваться не устану.
Ни зреть из мрачной темноты,
Из безотрадного бессмертья,
Как славословит с высоты,
Как воздух в ликованья чертит…
SILENTIUM SOCIOLOGIUM (1936)
Поэма
* * *
Повиноваться пению нельзя.
Я призываю к неповиновенью.
Пускай поет цыганка бытия –
Ее, ее не слушай, вдохновенье.
Не то – один губительный толчок,
И ты – клянусь молчаньем Аполлона
Автомобильный услыхав гудок.
Стеною упадешь Иерихона.
Царицы песни сброшен произвол, –
Как страстно бы она ни танцевала,
Больших серег качая ореол,
Она не может быть царицей Бала.
Испепелил огонь ее очей
Свою же власть, свои ступени трона —
У Хроноса украв его детей,
Она не знает, что такое Хронос.
Свое паденье сладостная власть
Лишь полуропотом гитар встречает.
И перед тем, как навсегда упасть,
Себя еще блаженством величает.
Бал это там, где юная чета
Не ведает о старине Музыки,
Где бледно-голубая суета
Чуть розовеющей равновелика…
А на царицу песни погляди —
Меж бабочек она как лед застыла,
Но нежный кратер вальса посреди
Блестящей залы вдруг испепелила…
Бал это там, где юная чета
Не ведает о старине Музыки.
Где строгопалевая суета
Сиреневеющей равновелика…
Свое паденье сладостная власть
Лишь ропотом своих гитар встречает,
И перед тем, как навсегда упасть,
Себя еще блаженством величает.
И слыша ропот горестных гитар
Уж ни о чем она не сожалеет –
Ей до сих пор ее же дивный дар
Мешал услышать то, что было ею…
Испепелил огонь ее очей
Свою любовь, своих страстей законы –
У Хроноса украв его детей,
Она не знала, что такое Хронос…
Теперь, теперь услышала она
Все то, что было смуглости бледнее.
Увидела, куда вела луна,
Куда ее вела, идя за нею…
Так это я была весь тот костер,
Что только часть мне полночь отразила,
И утихал глубокомудрый спор,
Когда мое безумье говорило…
Мой женский голос был почти мужским.
И меж землей и небом расстоянье
Я пролетала голосом своим
Почти на крыльях на почти свиданье…
Почти, почти встречались мы с тобой.
Лицом к лицу, кольцом к кольцу, к колечку,
Опьянены сребристою пальбой,
Шампанского златистою осечкой…
Прощай, прощай, мой друг, мой голубок, —
Все яростней — под свист, быстрей — под визги,
Со струн рокочущих на землю, вбок,
Рука сухая сбрасывает брызги…
Так это я была весь тот костер,
Что только часть мне полночь отразила,
И утихал глубокомудрый спор,
Когда мое безумье говорило…
Прощай, прощай, мой друг, прощай, дружок, —
Все с большей силою рука сухая,
Как бы струны почувствовав ожог,
Трясясь, на землю брызги сотрясает…
Свое паденье сладостная власть
Под ропот горестный гитар приемлет,
И пятая родившаяся масть
Богатству неземному чутко внемлет…
Настали дни слабейшего толчка,
Настали дни сильнейшего крушенья,
И от автомобильного гудка
Ты упадешь стеною песнопенья.
Твое перо в немеющих перстах
Уж заглушает Бытия запястья.
И нечто есть, что не упало в прах,
Хотя лежит во прахе сладострастье.
Не гнев, не ветр, не ярость, не мороз, —
А более, чем чувства, чем стихии:
Бегут по коже мириады роз,
Всевидящие, но глухонемые.
Пускай уйдет кочующий престол
В иное царство творческого духа —
Святых серег незримый ореол
Увенчивает снизу орган слуха.
И эти серьги должен ты носить,
Имеющие их — да слышат пенье.
И где-то эхо отдалось — носить…
Я призываю к неповиновенью.
Не гнев, не ветр, не ярость, не мороз,
А более, чем чувства, чем стихии —
Бегут по коже мириады роз,
Всевидящие, но глухонемые.
Уж все готово совершить прыжок,
Где верх и низ — лишь варварские стоны,
И вместо тени газовый рожок
Отбрасывает светлые хитоны.
На светлый и мерцающий хитон
Слетаются, но слишком поздно, боги —
И верх и низ в один античный стон
Сливаются, и гаснет газ убогий…
Ты должен гармонично онеметь,
Гармонии испытывая муки,
И так молчать, чтоб солнечная медь
Из недр к тебе протягивала руки.
Молчать и так молчать, чтоб вечный хор
Природы умолкал перед органом
Умолкшим… Чтоб аккорды снизить гор
Арпеджиями низкими тумана…
Какой-то гул каких-то голосов
Из глубины моих стола и кресел,
Из душераздирающих лесов.
Как будто кто их вырвал и повесил –
Мне слышится — лесов девятый вал,
Пускай смыкает плоскость палисандра
Свой тихий и мечтательный овал, –
В нем место есть еще для слов Кассандры.
Но я на это место не взглянул —
Мне самому понятен гул зловещий,
Угрюмый гул, неотвратимый гул:
Он через вещь мне возвещает вещи…
Твое перо в немеющих перстах
Уж заглушает Бытия запястья.
И нечто есть, что не упало в прах,
Хотя лежит во прахе сладострастье.
Не гнев, не ветр, не ненависть, не боль, –
Сильней стихии, яростнее чувства;
Всю кожу натирает канифоль,
Чтоб глаже совершалась смерть искусства.
Свой стол выстукивая, словно врач,
Я нахожу — мой век ужасно болен.
Как неказнивший молодой палач
Доволен этим, но и недоволен.
Задумчив он, и голову объяв
Свою, склоняет, как чужую, ниже,
И если бы хоть раз казнил он въявь —
К действительности не был бы он ближе.
Мой век обуреваем топором,
И рубит все — не только Ниагару,
А даже то, что было серебром,
Но не было рыдающей гитарой.
Гармонию какую создают
Пустынный зал, ряды пустые кресел…
Два эхо сами для себя поют…
И на пороге я стоял так весел,
Так радостен, и на пустынный зал
Глядел, как третье эхо, безъязыкий.
И луч Музыки золотой сиял
Там, где была недавно тень Музыки…
С тех пор всегда пустынно предо мной,
И я иду путем обыкновенным.
И тихо, и задумчиво ногой
Подталкиваю камень драгоценный, –
Бежит проворно мышь его игры,
Рожденная раздумия горою.
И из еще таинственной руды
Кую венец безвестному герою…
Интернационалы голосов,
Как нечленораздельные калеки
Каких-то многостранных языков.
И, образуя в воздухе отсеки,
Летят опять… Громовсемирность книг
Их встретила громовсемирным хором…
Удар был страшен… Все умолкло вмиг,
И утонуло в гимне Пифагора…
Из всей громовсемирности беру
Тишайшее — пыль, что лежит на книге,
Легчайшее — и все же не сотру,
Мельчайшее — искусств, наук, религий…
Не гнев, не вихрь, не ненависть, не боль,
Бесчувственней стихий, стихийней чувства
Уж сходит с кожи вечная мозоль,
Натертая твоим трудом, искусство.
Довольно шуток. Пушкин был Всерьез.
Последний смех божественной стихии.
Бегут по коже мириады роз.
Всевидящие, но глухонемые…
Играть – молчать… И колыбель смычка
С уснувшею гармонией качая,
Бояться и желать, чтоб от толчка
Она проснулась, сон свой не кончая…
Играть – молчать… Качая колыбель
Смычка, гармонию свою баюкать,
И мучиться ужель, навек, ужель
Она смежила сладостные звуки…
Тебя, тебя, поставив словно щит
Между собою и между вселенной,
Молчание само себя хранит
И прижимает перст к устам нетленным
Как бога, бога поцелуй сей перст,
Смежающий земных глаголов вежды!
Под поцелуем бога рай отверст —
Един язык не ведает одежды.
Закон струны перстами преступив,
Нигде себе ты не найдешь возмездья,
И душу, словно кровь ее, пролив,
Постигнешь ты — душа твоя созвездье.
В котором есть бессмертия звезда…
Трудись, ликуй и трепещи, убийца,
Пока в могиле не совьет гнезда
Молчания вознесшаяся птица…