Пейзаж души: «Поэзия гор и вод» - Бо Ли. Страница 22

Учусь у Древности думать о приграничье

Стою печально на Главе Дракона
И Вас не вижу. Все внутри дрожит.
Ведь даже ручеек, похоже, стонет,
Сочувствуя, по склону вниз бежит.
Наполнен грустью этот мир бескрайний,
Заходит солнце, и встает тоска,
Гора смыкается с небесной далью,
Плывут по кромке неба облака.
И мнится — белый гусь из темной ночи
С надрывным кликом опуститься смог,
На лапке — весточка: мой дальний хочет
Послать своей далекой тяжкий вздох.
Душа моя разорвана страданьем,
Скрывает снег цветы десятый год.
У Вас там нет весны, в том крае дальнем,
Не возвратитесь Вы, уйдя в поход.
Как смутный сон, от Вас я далека,
В слезах-жемчужинках одежд шелка.

б/г

Глава Дракона: гора Луншоу на границе пров. Шэньси и Ганьсу, на ее вершине начинается горный ручей, к северу от нее простирается пустыня, где были расположены пограничные заставы. Белый гусь: поэтический символ письма.

«Я знаю мудрость, что несет вино»

Кто возьмется утверждать, что китайцы услаждали себя вином лишь на природе? Но душистое зелье, в котором покачиваются желтые лепестки осенних хризантем, среди умиротворяющей и чистой природы — это ритуал. Они неотделимы друг от друга, оба даруют свободу и возвращают к естественности утраченной цивилизовавшимся человеком чистой изначальности.

И потому в пейзажной лирике возлияние — не кутеж, а духовное очищение.

В одиночестве пью под луной

1
Среди цветов стоит кувшин вина,
Я пью один, нет никого со мною.
Взмахну бокалом — приходи, луна!
Ведь с тенью нас и вовсе будет трое.
Луна, конечно, не умеет пить,
Тень лишь копирует мои движенья,
И все-таки со мною разделить
Помогут мне весеннее броженье.
Луна шалеет от моих рулад,
А тень сбивают с ног мои коленца,
Пока мы пьем — друг другу каждый рад,
Упьемся — наша тройка распадется…
А что бы — дружества Земли презрев,
Бродить мне с вами между звездных рек!
2
Не будь столь любо Небесам вино —
Там не было бы Винного созвездья,
Не будь Земле столь сладостно оно —
Нам Винный не был бы родник известен.
Вино приятно Небу и Земле,
Так перед Небом этот грех не страшен.
Ты святость обретешь навеселе,
Ты мудрость обретешь от доброй чаши.
А раз уж, выпив, ты и мудр, и свят, —
Зачем же улетать нам к горним сяням?
Три чаши отворят широкий Тракт,
Большой черпак — мы вновь Природой станем.
И если ты сей вкус вина прозрел —
Храни секрет от тех, кто протрезвел.
3
В Сяньяне птичий гам, взошла луна,
Цветы накрыли землю, как парчою…
Так что ж тоской весна моя полна?
С чего я пью перед такой красою?
Богат ли, беден и когда умрешь —
Все сочтено давно судьбой предвечной,
А в чарке — жизнь и смерть ты обретешь,
Кто в силах знать, чем век его помечен?!
Ни Неба, ни Земли хмельному нет,
Подушка для него всего дороже,
Ведь даже тела потерялся след…
Такого чувства выше быть не может!
4
Тоска приходит сотнями дорог,
Но у меня тут — сотни три бокалов,
Без них тоску прогнать бы я не смог,
Тоска бескрайня, если зелья мало.
Я знаю мудрость, что несет вино,
Оно в безбрежность душу раскрывает.
Пусть кто-то уморил себя давно,
А кто-то бедствует и голодает…
Коль не познать веселия сейчас —
Что слава запоздалая, пустая?
Клешня от краба — Сок Златой для нас,
А холмик сусла — это холм Пэнлая.
Ты доброго вина не избегай —
С луною вознесешься в горний рай!

744 г., весна, Чанъань

№ 2. Вино— не злая дурманящая стихия, а благородное очищающее Зелье. Оно благословлено и Небом, и Землей, иначе не существовало бы ни Винного созвездья из трех звезд (на современных картах — часть созвездия Льва; в древних книгах оно упоминается как флажок (вывеска) над винным домом), ни Винного источника с винным привкусом в пров. Ганьсу, по преданию, открытого ханьским императором У-ди.

№ 3. Уже растерявший свои идиллические представления об императорском дворе как средоточии мудрости (Сяньян, столица империи Цинь, здесь выступает как метоним Чанъани), поэт утверждает подлинную истину — в вине, которое преодолевает даже судьбу.

№ 4. Стихотворение поэта, уже готовящегося подать прошение об отставке от императорского двора, проникнуто историческими символами, расширяющими смысл: сюжет о Бо И и Шу Ци времен династии Шан, которые в знак протеста против узурпатора У-вана уморили себя голодом на горе Шоуян (в пров. Хэнань); о талантливом ученике Конфуция, Янь Хуэй (521–490 гг. до н. э.), который бедствовал и рано умер (в трактате «Луньюй», Х1, 7, приводятся слова Конфуция: «Был Янь Хуэй, вот он философ. К несчастью, коротка судьба, и он безвременно почил. Теперь уж нет таких!» — пер. А.Е. Лукьянова), и всему этому противопоставляется вольность души, даруемая вином ( золотой сок— так называли расплавленное золото, из которого даосы изготавливали эликсир бессмертия) и уносящая в бессмертие ( Пэнлай— мифический остров бессмертных в Восточном море).

В беллетризованной биографии поэта есть такая сцена: «С каждой чашей вина обострялся дух Ли Бо, и речи лились рекой, стихи журчали в голове, как ручьи, и он все напевал и напевал их. Чжан Сюй … принялся записывать их, строка за строкой стремительными иероглифами. Комната плавала в дыму. Закончив, все повалились на циновки, а Ли Бо с пузатым чайником вина в руке принялся во весь голос петь то, что записал Чжан: „ Не будь столь любо Небесам вино — / Там не было бы Винного созвездья …“.Голова стала тяжелой а ноги невесомыми, и он повалился на циновку, опрокинув пузатый чайник, и остатки вина из него разлились вокруг… Тени людей исчезли одна за одной. Ли Бо ощутил разочарование и почувствовал себя совсем одиноким. Огляделся по сторонам — никого. Взглянул на небо — там одна лишь луна, высоко над головой. Он поднял бокал и заговорил с луной: „Ах, луна, луна, когда наступает ночь и затихают люди, только ты и блуждаешь по небу. Тебя не тяготит одиночество и молчание? Разве в глазах людей ты в чистом небе не столь же одинокое создание, как и я? Ночь изначально была миром, захваченным мраком, а ты своими лучами разбиваешь этот мрак, светишь людям…“Луна молчит в пустоте и не движется…»