Путешествие в загробный мир и прочее - Филдинг Генри. Страница 22

От этих потрясений я наконец зарекся писать. Но не зря говорит Ювенал:

Мой пример подтверждает эту истину: по прошествии недолгого времени я вернулся к своей музе. Поэт, в сущности говоря, такой же счастливец, как обожающий свою дурнушку любовник. Первый носится со своей музой, второй – с любовницей, и обоим нет дела до того, что свет поражается их выбору: в свете, полагают они, неразвитые вкусы.

Нет нужды вспоминать сейчас другие мои поэмы – их все постигла та же участь; и хотя иные поздние сочинения были приняты лучше (говорю это без тени тщеславия), слава дурного писателя не дала мне сделаться хорошим. Да будь я не хуже самого Гомера, я уже не мог рассчитывать на признание: кто узнал бы, что я не хуже Гомера, если меня вообще перестали читать?

Вы, верно, знаете, что в мой век не было очень крупных поэтов. Впрочем, нет, один таки был, хотя его сочинения давно пропали, к моему утешению. Только писатель, больше того, писатель-неудачник способен представить, какой злобой, завистью и ненавистью дышал я к этому человеку; я не мог слышать, когда его хвалили, писал на него сатиры, притом что сам получал от него заверения в дружбе, но другом ему я никак не мог быть, и напрасно он себя затруднял.

Кто-то из живших позже меня сказал, что нет людей хуже дурных писателей. В мое время так говорили о дурнушках, но вот что их объединяет: их обоих грызет треклятая и богомерзкая зависть; злобно терзая приютивший ее дух, зависть растлевает его и побуждает творить немыслимые злодейства.

Я недолго жил, порок, о котором я сейчас рассказал, вытянул из меня все соки и свел в могилу. Минос объявил мне, что для Элизиума я дурен сверх всякой меры, а что касается другого места, то будто бы дьявол поклялся после Орфея не допускать к себе поэтов; и мне снова пришлось возвращаться туда, откуда я пришел.

Глава XXV

Юлиан выступает в ролях рыцаря и учителя танцев

Теперь я явился на сцену в Сицилии, стал храмовником [93]; впрочем, мои рыцарские приключения очень мало отличаются от солдатских, которые вам известны, и я не стану докучать повторением. В самом деле, солдат и командир столь мало отличаются один от другого, что нужна немалая проницательность, чтобы распознать их; командир получше одевается и в счастливую полосу жизни может себя побаловать, а в остальном они два сапога пара.

Мой следующий выход был во Франции: судьба доверила мне роль учителя танцев [94]. Я настолько хорошо знал свое дело, что меня юношей взяли ко двору и поручили моим заботам пятки Филиппа де Валуа, впоследствии сменившего на троне Карла Красивого [95].

Не припомню другой роли из доставшихся мне на земле, в которой я держал бы себя с большим достоинством и был преисполнен такого сознания собственной значительности. В моих глазах искусство танца было высочайшим достижением человеческой природы, а сам я – его высочайшим авторитетом. Такого же мнения, похоже, держался и двор: я был главным наставником юношества, о чьем развитии судили главным образом по успехам в искусстве, в котором я имел честь наставлять их. Сам же я настолько уверовал в эту истину, что пренебрегал людьми, не умевшими танцевать, презирал их, и высшего балла у меня заслуживал человек, изящно отвесивший поклон; неспособных же на такой подвиг – ученых мужей, иногда армейских офицеров и даже кое-кого из придворных, – таких я просто не считал за людей.

Избежав в юности увлечения так называемой литературой и едва умея писать и читать, я, однако же, сочинил трактат о воспитании, начальное основание которого видел в том, чтобы ребенок овладел искусством красиво появляться в комнате. В трактате я исправил многочисленные ошибки моих предшественников, в частности, предостерегал от спешки: лишь превзойдя высшие премудрости танца, ребенок сможет пристойно расшаркаться.

Сейчас я уже не того высокого мнения о своей профессии, какого держался тогда, и поэтому не стану забавлять вас длинным рассказом о жизни, посвященной бурре и купе. Достаточно сказать, что я дожил до преклонного возраста и занимался своим делом, покуда носили ноги. Наконец я снова посетил своего старинного приятеля Миноса, который обошелся со мной очень неучтиво и велел плясом отправляться на землю.

Я покорился и в очередной раз родился в Англии, принял духовный сан и в свой срок стал епископом.

В этой должности достойно внимания, что я все время налагал на себя обеты [96].

КНИГА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Глава VII,

в которой Анна Болейн рассказывает историю своей жизни

– Я намерена правдиво поведать о жизни, которая с самого ее скончания распаляет страсти враждующих партий: для одних я только что не исчадие ада, у других слыву столь же чистой и безгрешной, как обитатели этого блаженного края; пелена предубеждений застилает им глаза, и вещи видятся им такими, какими они более всего желают их видеть.

Мое детство протекло в родительском доме среди невинных забав, какие приличны нежному возрасту, и то была, наверное, счастливейшая пора моей жизни, поскольку родители мои были не из тех многих, кто навязывают детям свою волю, но видели во мне залог добродетельной любви и, во всем потакая мне, безмерно радовались моим малым утехам. Семи лет меня отправили во Францию с сестрой короля, которая вышла замуж за французского государя, и там я жила у одной знатной дамы, приятельницы моего отца. Дни я проводила в занятиях, должных обеспечить светской молодежи изящное воспитание, не творила ни добра, ни худа, и время протекало в приятном однообразии, но вот мне исполнилось четырнадцать лет, и в моей душе поселилось смятение, я отдалась суетным чувствам, мое сердце радостно трепетало всякий раз, когда льстили моей красоте, похвалы же моей юности и обаянию не утихали, поскольку хозяйка, имея веселый и общительный нрав, держала открытый дом. Мое упоительное торжество, понятное всякой женщине, когда та совершенно довольна собой и отношением к себе окружающих, длилось недолго: совсем юной девицей я была сделана фрейлиной ее величества. При дворе часто появлялся молодой дворянин, чья красота стала притчей во языцех во всех дамских собраниях. Пригожая внешность вместе с необычайной любезностью обхождения сообщали его словам и поступкам столько приятности, что всякая, с кем он перемолвился словом, мнила себя избранницей его сердца. В свою очередь и я, тщеславясь своими прелестями, вознамеривалась завоевать того, по ком вздыхал весь свет; ничто другое не казалось мне стоящим внимания, и единственную сладость моего замысла я полагала в том, чтобы покорить сердце, которым, скажу не обинуясь, были бы счастливы владеть знатнейшие и прекраснейшие особы. По молодости я была весьма неопытна, однако природа и без уловок раскроет дамскому угоднику желание женщины понравиться ему, все равно, чем оно диктуется, – влечением сердца либо суетными желаниями. Так и он скоро угадал мои помышления и удовлетворил самые невозможные надежды, постоянно оказывая мне предпочтение перед другими и всячески мне угождая, дабы сохранить мое расположение. Неожиданное счастье, выше которого я в ту пору ничего не мыслила, выказывало себя во всех моих действиях, мне прибавилось столько веселости и оживления, что моя внешность расцвела еще более яркими красками, к притворному восторгу приятельниц, и я, с моей неопытностью, ясно видела их притворство, ибо как они ни сдерживали себя, но частые коварные обмолвки и кривые ухмылки обличали их зависть, всякий раз подтверждая мое торжество и давая случай уколоть их побольнее, чего я никогда не упускала сделать, ибо мое женское сердце впервые вкусило злорадного удовольствия от обладания тем, по чему другие томятся. Я пребывала на вершине счастья, а между тем королеву постиг тягостный недуг, потребовавший от нее перемены обстановки на сельское уединение; мое звание обязывало сопровождать ее, и неведомым мне образом мой юный герой сумел войти в небольшую свиту моей повелительницы, выехавшей только с самыми близкими. Прежде мы встречались на людях, и он привлекал меня постольку, поскольку питал мою гордыню, желавшую единственно показать всем мое могущество; теперь положение изменилось. Мои завистницы были далеко; место, куда мы прибыли, было настолько прелестно, насколько могут произвести пленительная природа и содействующее ей великое искусство; заманчивые одинокие прогулки, пенье птиц, романтические уголки, коими изобилен тот восхитительный край, дали совсем иное направление моим мыслям, все мое существо смягчилось, суетность меня покинула. Мой любезный был слишком искушен в подобных делах и не мог не почувствовать перемены. Поначалу его бурное ликование уверило меня, что он безраздельно принадлежит мне, и эта уверенность наполнила мое сердце таким счастьем, для которого невозможно подобрать слова, о нем ведают лишь те, кто сами его пережили. Но длилось это недолго, ибо вскоре я поняла, что такие, как он, волочатся за женщиной с единственной целью: сделать ее жертвой своего ненасытного желания нравиться. Замысел его удался, и он с каждым днем все больше охладевал, а мое чувство, как наваждение, только разгоралось; и как я ни зарекалась, как ни старалась сдерживать себя, но, обманутая любовником и гордыней, не в силах одолеть чувство, поселившееся в моем сердце, я задыхалась от гнева и не управляла собою – таково непременное последствие неистовых страстей. Сейчас я упрекала его, в следующую минуту умилялась и корила себя, уверенная, что думала о нем превратно; он видел мои терзания и упивался ими, но для полного торжества ему не хватало свидетелей; он заскучал по столице и вернулся в Париж, оставив меня в состоянии, для которого невозможно найти слова. Мой дух полыхал, как мятежный город, и всякая новая мысль примыкала к возмутителям спокойствия. Я потеряла сон и от переживаний слегла в лихорадке, едва не стоившей мне жизни. Меня с трудом выходили, однако злая напасть оставила меня настолько немощной, что утихомирилась и смятенная моя душа и я уже находила утешение в мысли о том, что самовлюбленность этого господина была моим единственным спасением, поскольку опасным для меня был этот единственный мужчина. Я поправлялась, мы возвращались в Париж, и, признаюсь, я желала и страшилась встречи с виновником моих невзгод, уповая на то, что горькая обида вооружит меня на этот случай равнодушием к нему. Эти мысли не отпускали меня весь обратный путь. На следующий день двор в полном сборе пришел поздравить королеву с выздоровлением, и среди прочих явился мой возлюбленный, нарядный и красивый и как бы во всеоружии для новой победы. Не смущаясь женщины, отвергнутой им, он подошел ко мне с самоуверенностью записного фата. В ту же минуту я увидела себя в кругу тех самых особ, что по его милости стали моими злейшими врагами и теперь в отместку предвкушали мой позор. Такая обстановка окончательно спутала мои мысли, и когда, приблизившись, он готовился заговорить, я сомлела и упала ему на руки. Задумай я доставить ему удовольствие, лучшего способа нарочно не придумаешь. Принесли нюхательную соль, стали приводить меня в чувство и новообретенная жизнь встретила меня шпильками, какие подпускает распаленная женская зависть.