Книга о королеве - Чосер Джеффри. Страница 4

И после рек себе в укор:

«В игре уловкам несть числа, —

А знал ты их, собрат осла?»

Но даже помощь ремесла

Навряд ли бы меня спасла:

Порою мат Фортуне даст

Игрок – но случай сей не част…

Постой! А велика ль вина

Фортуны? Худший, чем она,

Я сам бы учинил подвох,

Когда бы мог – свидетель Бог.

О, будь я богом! Я бы ход

Взять повелел Фортуне тот

Назад – и, в нарушенье правил,

Ферзя бы возвратить заставил,

Поскольку, друг мой, верь – не верь,

А горших я не знал потерь!

Злосчастный ход – сиречь, зевок –

И прежнему блаженству срок

Внезапно вышел. И остыл

Навеки мой давнишний пыл,

И пламень радости былой

Навек подернулся золой.

А Смерть нейдет меня постичь…

Я кличу Смерть, — но тщетен клич.

Безмолвный звездный небосвод,

Ветров рыданья, ропот вод -

Коль остаюсь наедине,

Все умножает скорбь во мне,

И за слезой слеза течет,

И я слезам утратил счет.

Я сброшу твой несносный груз,

О Жизнь, обуза из обуз!

Я не могу, понур и слаб,

Влачить его, как связень-раб,

Несчастнейший двуногий скот,

Что спину гнет и слезы льет,

Надежд лишившись и утех…

О, где мой пыл, и где мой смех?

Я все утратил – все, что мог!

И жизни подведу итог,

Коль скоро к ней потерян вкус…»

И тут я молвил: «Даже трус

Последний властен без помех

Взять на душу подобный грех.

Но ты, мой друг? О нет, окстись!»

И рыцарь молча глянул ввысь…

«Веленью Божьему вразрез, —

Я рек, — подчас толкает бес

Изведавшего боль утрат

К самоубийству. Но Сократ

Учил: противостань Фортуне!»

И друг мой рек: «Вотще и втуне…»

И тут я, каюсь, впал во гнев:

«Да пусть и сотню королев —

Прошу прощения, ферзей —

Ты проиграешь, ротозей!

Тебе ли рыцарская честь

Велит при этом в петлю лезть?

Ведь проклят будешь, как Медея:

Она прикончила, радея

О мести, собственных детей,

Когда Язон расстался с ней.

Дидона быть могла умней,

Когда навек уплыл Эней,

И не зажечь себе костер –

Ты столь же хочешь стать востер?

Не смог без Фисбы жить Пирам,

А Фисба – без Пирама. Храм

Обрушил на себя Самсон,

Врагом коварным ослеплен.

Но слыхано ль? Зевнуть ферзя –

И люто мучиться, грозя

Свести с постылой жизнью счеты?»

«О нет, не знаешь ничего ты, —

Промолвил рыцарь: — Здесь куда

Горчайшая стряслась беда».

Я рек: «Поведай – и пойму,

Когда, и как, и почему,

И что с тобою, друг, стряслось,

Коль нынче ты со счастьем врозь».

Ответил рыцарь: «На траву

Присядь: начну и не прерву

Рассказ – лишь обещайся мне

Внимать всецело и вполне».

Я молвил: «Да». Он молвил: «Крест

Лобзай, клянись: не надоест

Внимать сочувственно, доколь

Не смолкнет речь. Лобзай, изволь».

Я клятву дал охотно, сразу.

И рыцарь приступил к рассказу:

«О друг мой! С юношеских лет,

Когда приходит ум в расцвет,

И мы способны им блеснуть,

Я мыслил, что усвоил суть

Любви: прекрасна и светла

Палящей страсти кабала!

Я дань исправно приносил

Земной любви, насколько сил

И рвенья доставало: бысть

В служенье дивная корысть.

И отличил меня Эрот,

И превознес. И я не год,

Не два Эроту был вассалом;

Я стал кремнем, Эрот – кресалом,

А женщины – прекрасный трут:

Воспламенить – недолог труд.

Я был усерден и упрям,

Охотясь на прелестных дам.

И много лет мой пыл не сяк,

И я не попадал впросак –

А путь любви порой тернист…

Но я был молод – чистый лист,

На коем всякое стило

Чертило, что на ум взбрело

Писавшим. И моя ль вина,

Что плохи вышли письмена?

Я путь Эротовых затей

Меж стольких жизненных путей

Избрал, познания презрев,

Но пылких познавая дев;

Любовь пьянила, как вино,

Я мнил: другого не дано!

Иной трудился, что пчела –

Но лишь любовь меня влекла.

И нынче, надо мной глумясь,

Божок любви, коварства князь,

Глаголет: «Пел, пока был юн?

Допелся? Ну, прощай, шалун»…

В те годы всеми, что ни день,

Во мне воспитывалась лень;

Поставить не могли ужель

Юнцу беспечнейшему цель

В делах и помыслах вседневных?

Лишь о принцессах и царевнах

Я мыслил, дерзостен и млад.

А мнили: отрок – сущий клад!

И я, любимец и герой

Всеобщий, как-то встретил рой

Прелестниц чудных… Кто, и как,

И где видал подобный зрак,

Соцветие столь ясных лиц?

Хотелось, право, рухнуть ниц!

И чудилось: туда привел

Меня Господень произвол –

Но нет! Вела Фортуна, чьи

Заботы вылились в ручьи

Моих неукротимых слез!

И нынче вою, словно пес.

Меня сразила красота

Одной юницы: не чета

Никоей из своих товарок

Она была – сколь боле ярок

Июльский луч, полдневный свет,

Чем бледный блеск любых планет,

Луны и всех семи Плеяд,

Которые в ночи горят!

Юница кроткая сия

Не знала спеси – но лия

Свет ослепительный округ,

Затмила напрочь всех подруг.

К любви небесной рубежу

Пришел я вдруг… Одно скажу,

Ей-ей, как верую в Христа! –

Я видел: вот она, мечта!

О, кто бы в ней сыскал изъян?

Лилейный лик, стройнейший стан,

И голос – нежен, ласков, сладок…

Эрот, знаток моих повадок,

Не пожалел острейших стрел:

О как нежданно я горел

Такой любовью, что навряд

На плотский походила глад!

И я восчуял в глубине

Сердечной: сколь же лучше мне

Слугою стать моей звезде,

Не мысля о любовной мзде,

Чем тешиться и ликовать,

С другой кидаясь на кровать!..»

И рыцаря озноб сотряс:

«Она смеялась, пела, в пляс

Пускалась; шутку про запас

Держала – позабавить нас.

Она блистала, как алмаз,

Блистала – но не напоказ.

Такой служи – не измени,

Таких не знали искони.

Возьмусь ли, друг мой, описать

Власы ея, за прядью прядь?

Да всякая ль казна богата

Подобным изобильем злата?

А очеса моей юницы!

О, незабвенные зеницы!

Нешироко разнесены,

И без малейшей косины,

Они всегда сияли так,

Что всякий дерзостный дурак –

Придворный фат, вельможный кметь –

Призыв готов был усмотреть

Во взоре этом – но потом

Стремился прочь, стыдом ведом:

Она была из тех натур,

Чей отрезвляющий прищур

Глаголет, как удар хлыста,

Хотя безмолвствуют уста,

Но чьи щадящие зрачки,

Расширясь, молвят: “Пустяки!

Забудем! Повод больно глуп” –

И не слетит ни слова с губ,

И станет вновь она резва…

Нет, поточней сыщу слова:

Она со скукой во вражде

Всегда бывала и везде.

Но средь затей и меж забав –

О сколь заноз, кольми растрав

Оставила в мужских сердцах!

Кто сох по ней, кто сох и чах.

Ее ж сие не забавляло

И не тревожило нимало.

Бедняк никчемнейший скорей,

За тридевять уплыв морей,

Назвать бы смог ее женой,

Чем здешний государь иной!