Симфонии - Белый Андрей. Страница 53
Прежде оно было неизвестно, и туда вливались многие известности, как ручьи в море, а теперь оно само должно проясниться, вызывая к жизни многие неизведанные ужасы и восхищения.
А уж луна вознеслась над тучами и сияла на небе. Кверху и книзу от луны тянулся воздушно-золотистый перст.
Он вышел на улицу.
Ночь пахнула сыростью. Снега таяли струями. Неслись вдоль тротуаров, срываясь в черные дыры — городские бездны. Сквозь туман раздавался голос песен одинокой Вечности: «Я иду за мраком градовым, за тяжелым испытанием».
Теплый, весенний ветер шевелил телеграфными проводами. Хандриков думал: «Что-то начинается».
Когда он возвращался домой, его путь пересекал громыхавший извозчик.
Он вез высокого старика с длинной бородой и немного сутулого. Увидев Хандрикова, старик снял перед ним широкополую шляпу и крикнул, проезжая: «Ждите орла, Хандриков»…
Это был д-р Орлов. Страшно знакомым дуло Хандрикову в лицо, точно перед ним разверзлись хляби Вечности, а уже грохотанье извозчика замирало в соседнем переулке.
Бродил до рассвета. Золотое небо вспыхнуло красным жаром. Ряды домов, точно серые утесы, убегали вдаль.
Вдали улица пересекалась другой улицей; отрезок второй был виден из первой. Туда обратил свои взоры. Увидел нечто встревожившее его.
Это была цепь непрерывных звеньев, как бы толсто-серых бочонков, соединенных друг с другом. Места соединений сгибались, и вся цепь, грохоча, тащилась вдоль улицы.
Не видал конца и начала цепи, а только ряд соединенных грохочущих бочонков, извивающийся между двумя рядами домов.
Потом бочонки стали сужаться и окончились гадким, черно-серым завитком, который быстро пропал, увлекаемый туловищем.
Хандриков понял, что это ползла змея, выписанная Ценхом для устрашения его.
Ужаснулся, шепча: «Вот оно… началось… И не вернуться к спокойствию».
А на оранжевый горизонт выскочило толстое, красное солнце и беззвучно захохотало, играя светом.
Он подумал: «Надо бежать к Орлову в его санаторию для душевного успокоения».
Дома он стал укладывать чемоданы, а в стекла его окон било солнечное золото — пробивало.
И сидел на корточках перед чемоданом, просиявший в потоке золота.
К вечеру он успокоился. Ценх еще только собирал против него тучу бреда. Еще ничего не начиналось. Еще ужас сгущался.
Он мог отдохнуть и собраться с силами.
Пил свой вечерний чай не без тревоги за будущее.
Наверху музыкант играл на трубе «Выхожу один я на дорогу», а Хандриков думал, чтобы заглушить тревогу: «Бывало, сиживали мы с женою, а наверху играли все то же.
Софья Чижиковна меня ругала. Где-то она теперь? Теперь меня никто не ругает, но мне грустно и страшно».
Против его окон черные окна пустой квартиры все так же излучали златозарный отсвет.
Некрасивое, дорогое лицо ее было увито венчальной фатой, и она была в цветах.
Он поправлял свой белый галстук. Жал ее руку и говорил: «Ведь смерть была только сном. Ведь мы неразлучны».
А кругом были радостные лица знакомых кавалеров и дам.
Священник вывел их из церкви. Белая церковка стояла на мысе, озаренная тонким серпом полумесяца.
Кругом неслись отрывки расплывчатых тучек. Белесоватые и дымно-пепельные, они низко пролетали в священную страну.
Пролетая под месяцем, зажигались. Подвенечная фата развертывалась над миром. Была голубая ясность и серебряный блеск маленьких куполов.
Они сидели на паперти. Луна отбрасывала их черные тени, а снежная пена разбивалась у ног.
Ждали. Хандрикова разбудила прислуга, говоря: «Вставайте, барин. Сичас панихида».
Хандриков открыл глаза. Самовар заглох. Наверху перестали трубить. Хандриков подумал: «Недавно защитил свою диссертацию. Теперь надо защитить самого себя».
Поглядел в окно. Ночь была туманна. Черные окна пустой квартиры все так же излучали златозарный отсвет.
Позвонили. Хандриков вздрогнул. Это Ценх.
Отворяли. Кто-то разделся. Сморкался. Снимал калоши.
Скрипнула дверь.
Обернулся.
В комнате стояло странное существо. Это был мужчина среднего росту в сером пиджаке и таких же брюках.
Из крахмального воротника торчала большая пернатая голова.
Хандриков заметил, как отчетливо врезался воротничок в белые перья с черными крапинками, а вместо рук из-под манишек были высунуты цепкие, орлиные лапы.
Озаренный лампой, незнакомец протянул к Хандрикову эти лапы, закинул пернатую голову и потряс комнату резким клекотом.
Вся кровь бросилась в лицо Хандрикову. Закричал, смеясь и плача: «Орел, милый… Пришел… Опять пришел».
Схватил орла за цепкие лапы и долго тряс их в блаженном забытьи.
Орел сел в кресло. Вынул из портсигара папиросу и закурил, закинув ногу на ногу. Видимо, отдыхал от далекого пути, а Хандриков все шагал по комнате и тихо шептал: «Орел пришел. Опять пришел».
Вот орел заговорил: «Пора тебе в санаторию доктора Орлова. Ты поедешь до станции Орловка.
Чемоданы я потом привезу.
Ценх придет, а тебя уж не будет». Они надели пальто и калоши. Взяли зонты: погода менялась.
Хандриков доверчиво жался к орлу. Орел нанял извозчика. Сели в пролетку и покатили.
Подали поезд. Орел захлопнул за Хандриковым дверцу купе. Разговаривали между собой сквозь окна вагона.
Человек, проходивший под поездом, ударял по колесам, поливая их маслом. Раздавался звук молоточечка: «Тен-терен»…
Стоя на площадке, орел прощался с Хандриковым, говоря: «Моя роль кончена. Ты покатишь теперь сквозь Вечность в Орловку в санаторию для душевнобольных».
Хандриков сердечно жал протянутую орлиную лапу, и ему стало грустно, что он так быстро расстается с орлом.
Но орел говорил: «Не грусти. Там ты утешишься. А мне суждено освобождать людей от гнета ужаса, облегчая их ноши.
Суждено препровождать их в Орловку». С этими словами орел приподнял шляпу. Поезд тронулся. Из окна высунулась голова Хандрикова, прощавшегося с орлом.
Поезд мчался в полях. Хохот неразрешенного, вопль потраченного бесследно сливался в один тоскливый взывающий плач.
Точно на горизонте злилась гиена.
Платформа осталась пуста. Поезд умчался.
Постоял, постоял орел на платформе и ушел в зал 1-го и 2-го класса.
III ЧАСТЬ
Парусина терраски надувалась от ветру. Обитатели санатории косились на терраску. Хандриков в щелку подсматривал их косые взоры.
Синее озеро прохладно изморщинилось от ветра. Над озером ветер со свистом нес с деревьев цветущую пыль.
И неслось, и неслось — высоко возносилось это облако. Впереди были пространства. И сзади тоже.
К Хандрикову шел Орлов, кружа по маленьким дорожкам среди круглых клумб.
Борода его развевалась. Летний сюртук рвался прочь от него. Широкополую шляпу держал он в руке.
Обмахнувшись, бросил платок на сутулое плечо.
Проходящая нервнобольная обитательница санатории указала глазами на терраску Хандрикова и сказала, обращаясь к Орлову: «И он безнадежен, Иван Иванович?»
«Прогрессивный», — ответил тот, расправив бороду. И вновь закружил вдоль круглых клумб, направляясь к терраске Хандрикова.
И неслось, и неслось — высоко возносилось оно — облако цветени, крутясь над голубым озером среди неизвестных пространств.
Хандриков отскочил от щелки, образовавшейся в надутой парусине.
И парусину раздвинули. Перед ним стоял доктор Орлов во всем своем величии.
А уж близился вечер. В незнакомом пространстве серо-пепельное облако дымилось и сверкало своими нижними краями на горизонте.
Над ним небо казалось зеленым, а под ним развернули желто-розовую ленту атласа.
И вот она линяла.
«Как вы хитры, доктор! — смеялся Хандриков. — Сознавая, что они не поймут ни меня, ни вас, вы разрубаете гордиев узел — называете меня прогрессивным паралитиком».