Камни его родины - Гилберт Эдвин. Страница 55

Он прижал ее к себе, сперва легко, потом крепче, все время настороженно ожидая сопротивления, яростного толчка, грохота двери.

Нет. Ничего.

Он целовал ее щеки, губы, ее внезапно приоткрывшийся рот.

Она что-то сказала или вскрикнула – он не расслышал: заглушенный стон, мольба без слов, взрыв смертельного ужаса.

Она обхватила его обеими руками, вцепилась ему в спину. Толчком ноги он закрыл дверь.

Не столько торжествуя победу, сколько удивляясь ей и радуясь, он лежал в спальне Мэрион, в ее постели, еще не совсем проснувшись и как бы ощупью выбираясь из глубокого забытья.

Он пытался осмыслить перемену, долгожданную перемену: свое превращение из одинокого искателя в любовника. В любовника благодарного, успокоенного, потрясенного тем, что девушка, спящая рядом, так полно разделила с ним его жажду, вожделение, счастье...

Быть может, настал конец его поискам, и эта девушка, способная так безоглядно отдаваться любви, будет с такой же полнотой вместе с ним радоваться и вместе с ним страдать. Быть может, она действительно не так бесцветна, как остальные.

Он почти проснулся, охваченный смутным восторгом, который захлестывал его, требовал выхода и ответа; он еще не был уверен, но надеялся: а вдруг накануне вечером он и вправду прикоснулся к какой-то струне или струнам, и они, зазвучав, неожиданно пробудили Мэрион?

Что это она сказала ему после того, как они неверными шагами вошли в ее темную спальню? Было уже заполночь, Мэрион лежала на боку, и огонек сигареты ярко освещал ее наготу... Что она сказала тогда?

«Западня... Ты понимаешь, что я хочу сказать? У меня такое чувство... Я уже заранее знаю, что могу возненавидеть тебя, но могу и полюбить...»

И он наставительно ответил (так как был почти уверен в том, что она разделяет его счастье): «А почему нужно бояться любви?», и потом продолжал: «Когда я еще учился на первом курсе, у нас был профессор по истории архитектуры, его звали Одельман...»

И рассказал ей, как Одельман, держа в руках осколок детали греческого храма и с чувственной нежностью поглаживая его, поучал своих студентов, втолковывал им: «Одно из величайших несчастий нашего времени состоит в том, что мы боимся страсти. Да, мы даже стыдимся произносить вслух слова «страсть» или «любовь». Но тот, кто не способен на страсть, не имеет права заниматься архитектурой».

– А я способна на страсть? – спросила Мэрион, положив голову к нему на грудь.

О чем еще они говорили?

Впрочем, разве это важно? Нет, сейчас важно только то, что впереди, что скрывается в будущем. Важно, чтобы она... Рафф зевнул, протер глаза, открыл их, уставился в потолок, потом поглядел в окно на пожарную лестницу – в белесом свете она была похожа на тюремную решетку.

Он почувствовал голод. Если она спит, он встанет, проберется на кухню и... Вдруг его поразила тишина; он резко повернулся на бок и обнаружил, что Мэрион нет.

– Мэрион! – громко сказал он, чтобы слышно было на кухне. Она, верно, там – готовит завтрак. В это воскресное утро он позавтракает с Мэрион, вместо того чтобы уныло сидеть за столиком в оконной нише кафетерия – словно в аквариуме! – среди других одиноких едоков. – Мэрион!

Он спустил ноги с низкой широкой кровати, оглядел комнату – радиаторы отопления, стены цвета какао, березовый шкафчик, над ним зеркало без оправы – и встал. Его одежды не видно. Должно быть, так с вечера и валяется на полу в гостиной. Рафф прошел через узкий коридор в кухню, потом, с растущей тревогой, кинулся в гостиную.

Было так тихо, что, даже не глядя, он уже знал: Мэрион ушла.

Зато там была записка. Она была написана печатными буквами на куске чертежной бумаги и прикреплена кнопкой к входной двери.

Рафф сидел на кончике березового стула, медленно одевался и твердил себе, что это – просто ссадина. Пустячная царапина на старом шраме. Он почти не чувствует боли. Почти...

Чтобы доказать себе это, он сорвал записку с двери, спокойно, внимательно прочитал ее, а потом, противореча самому себе, скомкал, смял хрустящую бумажку в своей большой руке и не бросил, а швырнул в корзинку под чертежной доской.

Когда он ушел, было еще раннее утро. Солнце позолотило Ист-ривер, и в его обманчивом свете убогие улицы, пересекающие город, были прекрасны. Хорошо бы сбежать куда-нибудь подальше, на простор, в зеленые луга, и жить не на Сорок четвертой улице, а на сорок четвертой миле отсюда. Или на четырехсотой.

Он шел домой, и дорога казалась ему бесконечной, и бесконечным было его разочарование в Мэрион, хоть он и прятал его под защитным покровом гордости.

Относись к этому так: думай только о самом хорошем, только о начале ночи, а об остальном забудь. Вычеркни конец, и ты уже не будешь чувствовать себя униженным или одураченным – наоборот, тебе станет хорошо, как всегда после таких ночей. А чтобы потешить свое самолюбие, вспоминай почаще, как облизываются на эту недотрогу все остальные: и Элиот Чилдерс, и Мансон Керк, и Бен Ейтс.

Нет, ничего не выйдет. На этот раз не выйдет: никак не отделаться от мысли о том, что был близок к чему-то Другому, к великому открытию, к проникновению в многообещающую тайну; ведь еще немного – и своим прикосновением, полнотой своей любви он заставил бы Расцвести это тело и эту душу, это прекрасное, почти совершенное создание. Да, заставил бы расцвести, заново родиться на свет. Но если сейчас сказать ей это – она расхохочется и будет издеваться и отрицать все на свете.

Нет. Лучше уж считать эту ночь неожиданным подарком и просто радоваться ей, как всегда радуется мужчина, вспоминая о легкой победе над женщиной и чувственном, остром наслаждении.

Вот он уже почти дома. Голодный и иссушенный жаждой, он купил винограду, поднялся в свою однокомнатную квартиру, сварил кофе. Потом сел в нише высокого окна, поставил перед собой прохладный виноград и горячий кофе и с отвращением оглядел комнату. В свое время это была элегантная викторианская гостиная: хрустальная люстра (остаток былого величия), уныло и нелепо свисающая над тахтой с облупленного потолка; черный с красным шкафчик (типичный модерн 1932 года) ; недавно прорезанная дверь в мрачный чулан, именуемый кухней; мраморный кофейный столик, а на нем – чертежная доска.

Воскресное утро.

Мэрион, должно быть, подъезжает к Раи.

Рафф подумал о Трой и Винсе Коуле. О том, что они вместе завтракают и живут обычной совместной жизнью, притянутые друг к другу самим несходством своих характеров.

Он взглянул на залитую солнцем унылую улицу.

Позвонил в Тоунтон Эбби Остину.

– Рафф, откуда ты? С вокзала?

– Нет, – ответил Рафф. – Просто захотелось узнать, как поживает маленькая секвойя.

– Чудесно. Ты не мог бы сегодня приехать?

– Здесь мне, во всяком случае, делать нечего, – ответил Рафф.

– Есть поезд в девять сорок. В десять тридцать девять будешь в Тоунтоне. В десять я с клиентом осматриваю участок – у меня, как видишь, появился клиент и...

– Это же замечательно, Эб!

– Неплохо. – Голос Эбби звучал безрадостно. – Мы встретим тебя на вокзале. Тебе... Ты, наверное, уже знаешь новость?

– Какую?

– Насчет Трой и Винса.

– А! Да, конечно, знаю. Они мне звонили. Должно быть, они теперь всем разболтали, – осторожно сказал Рафф, хотя он подозревал, что Эбби уже знает, как обстоит дело.