Полное собрание стихотворений - Цветаева Марина Ивановна. Страница 7

Баловство

В темной гостиной одиннадцать бьет.

Что-то сегодня приснится?

Мама-шалунья уснуть не дает!

Эта мама совсем баловница!

Сдернет, смеясь, одеяло с плеча,

(Плакать смешно и стараться!)

Дразнит, пугает, смешит, щекоча

Полусонных сестрицу и братца.

Косу опять распустила плащом,

Прыгает, точно не дама...

Детям она не уступит ни в чем,

Эта странная девочка-мама!

Скрыла сестренка в подушке лицо,

Глубже ушла в одеяльце,

Мальчик без счета целует кольцо

Золотое у мамы на пальце...

Лучший союз

Ты с детства полюбила тень,

Он рыцарь грезы с колыбели.

Вам голубые птицы пели

О встрече каждый вешний день.

Вам мудрый сон сказал украдкой:

– “С ним – лишь на небе!” – “Здесь – не с ней!”

Уж с колыбельных нежных дней

Вы лучшей связаны загадкой.

Меж вами пропасть глубока,

Но нарушаются запреты

В тот час, когда не спят портреты,

И плачет каждая строка.

Он рвется весь к тебе, а ты

К нему протягиваешь руки,

Но ваши встречи – только муки,

И речью служат вам цветы.

Ни страстных вздохов, ни смятений

Пустым, доверенных, словам!

Вас обручила тень, и вам

Священны в жизни – только тени.

Сара в версальском монастыре

Голубей над крышей вьется пара,

Засыпает монастырский сад.

Замечталась маленькая Сара

На закат.

Льнет к окну, лучи рукою ловит,

Как былинка нежная слаба,

И не знает крошка, что готовит

Ей судьба.

Вся застыла в грезе молчаливой,

От раздумья щечки розовей,

Вьются кудри золотистой гривой

До бровей.

На губах улыбка бродит редко,

Чуть звенит цепочкою браслет, —

Все дитя как будто статуэтка

Давних лет.

Этих глаз синее не бывает!

Резкий звук развеял пенье чар:

То звонок воспитанниц сзывает

В дортуар.

Подымает девочку с окошка,

Как перо, монахиня-сестра.

Добрый голос шепчет: “Сара-крошка,

Спать пора!”

Село солнце в медленном пожаре,

Серп луны прокрался из-за туч,

И всю ночь легенды шепчет Саре

Лунный луч.

Маленький паж

Этот крошка с душой безутешной

Был рожден, чтобы рыцарем пасть

За улыбку возлюбленной дамы.

Но она находила потешной,

Как наивные драмы,

Эту детскую страсть.

Он мечтал о погибели славной,

О могуществе гордых царей

Той страны, где восходит светило.

Но она находила забавной

Эту мысль и твердила:

– “Вырастай поскорей!”

Он бродил одинокий и хмурый

Меж поникших, серебряных трав,

Все мечтал о турнирах, о шлеме...

Был смешон мальчуган белокурый

Избалованный всеми

За насмешливый нрав.

Через мостик склонясь над водою,

Он шепнул (то последний был бред!)

– “Вот она мне кивает оттуда!”

Тихо плыл, озаренный звездою,

По поверхности пруда

Темно-синий берет.

Этот мальчик пришел, как из грезы,

В мир холодный и горестный наш.

Часто ночью красавица внемлет,

Как трепещут листвою березы

Над могилой, где дремлет

Ее маленький паж.

Die stille strasse

[6]

Die stille Strasse: юная листва

Светло шумит, склоняясь над забором,

Дома – во сне... Блестящим детским взором

Глядим наверх, где меркнет синева.

С тупым лицом немецкие слова

Мы вслед за Fraulein повторяем хором,

И воздух тих, загрезивший, в котором

Вечерний колокол поет едва.

Звучат шаги отчетливо и мерно,

Die stille Strasse распрощалась с днем

И мирно спит под шум деревьев. Верно.

Мы на пути не раз еще вздохнем

О ней, затерянной в Москве бескрайной,

И чье названье нам осталось тайной.

Встреча

Вечерний дым над городом возник,

Куда-то вдаль покорно шли вагоны,

Вдруг промелькнул, прозрачней анемоны,

В одном из окон полудетский лик

На веках тень. Подобием короны

Лежали кудри... Я сдержала крик:

Мне стало ясно в этот краткий миг,

Что пробуждают мертвых наши стоны.

С той девушкой у темного окна

– Виденьем рая в сутолке вокзальной —

Не раз встречалась я в долинах сна.

Но почему была она печальной?

Чего искал прозрачный силуэт?

Быть может ей – и в небе счастья нет?..

Новолунье

Новый месяц встал над лугом,

Над росистою межой.

Милый, дальний и чужой,

Приходи, ты будешь другом.

Днем – скрываю, днем – молчу.

Месяц в небе, – нету мочи!

В эти месячные ночи

Рвусь к любимому плечу.

Не спрошу себя: “Кто ж он?”

Все расскажут – твои губы!

Только днем объятья грубы,

Только днем порыв смешон.

Днем, томима гордым бесом,

Лгу с улыбкой на устах.

Ночью ж... Милый, дальний... Ах!

Лунный серп уже над лесом!

Таруса, октябрь 1909

Эпитафия

Тому, кто здесь лежит под травкой вешней,

Прости, Господь, злой помысел и грех!

Он был больной, измученный, нездешний,

Он ангелов любил и детский смех.

Не смял звезды сирени белоснежной,

Хоть и желал Владыку побороть...

Во всех грехах он был – ребенок нежный,

И потому – прости ему, Господь!

В люксембургском саду

Склоняются низко цветущие ветки,

Фонтана в бассейне лепечут струи,

В тенистых аллеях все детки, все детки...

О детки в траве, почему не мои?

Как будто на каждой головке коронка

От взоров, детей стерегущих, любя.

И матери каждой, что гладит ребенка,

Мне хочется крикнуть: “Весь мир у тебя!”

Как бабочки девочек платьица пестры,

Здесь ссора, там хохот, там сборы домой...

И шепчутся мамы, как нежные сестры:

– “Подумайте, сын мой”... – “Да что вы! А мой”...

Я женщин люблю, что в бою не робели,

Умевших и шпагу держать, и копье, —

Но знаю, что только в плену колыбели

Обычное – женское – счастье мое!

В сумерках

(На картину “Au Crеpouscule” Paul Chabas [7] в Люксембургском музее)

Клане Макаренко

Сумерки. Медленно в воду вошла

Девочка цвета луны.

Тихо. Не мучат уснувшей волны