Нежность - Евтушенко Евгений Александрович. Страница 5

Тени большие, тревожные

ко мне напразляют шаги.

Вижу я куртки кожаные,

наганы и сапоги.

Грозные, убежденные,

в меня устремляя взгляд,

на тяжких от капель буденовках

крупные звезды горят.

Все по-мальчишески стройные,

шпорами чуть звеня,

идут комиссары строгие,

погибшие за меня.

В тугие ремни окованы,

судьями и судьбой

входят сквозь стены в комнату,

звезды внося с собой.

Наши беседы — тайные.

В комнате мы одни.

Вскоре в туман и таянье

молча уходят они.

Березы за ними строятся.

Хрустит молоденький лед.

Идут комиссары строгие,

идут, продолжая обход.

Биллиардисты резвые

о шумном кругу знатоков

шары посылают резаные,

осаживают свояков.

Мне не слышны их звонкие

слоновой кости шары.

Слышу одно — за окнами

моих комиссаров шаги.

Идут они молча в потемках

среди предрассветных полян.

Звезды на мокрых буденовках

светятся сквозь туман.

О Е. Евтушенко

* * -А-

Когда мужики ряболицые,

папахи и бескозырки

шли за тебя,

революция,

то шли они бескорыстно.

Иные к тебе привязывались

преданно,

честно,

выстраданно.

Другие к гебе примазывались

Им это было выгодно.

Они,

изгибаясь,

прислуживали,

они,

извиваясь,

льстили,

и предавали при случае.

Это вполне в их стиле.

Гладеньки,

бархатисты,

плохого не порицали,

а после — шли в бургомистры

а после —

шли в полицаи.

Я знаю эту породу.

Я сыт этим знаньем по горло.

Они

в любую погоду

такие, как эта погода.

Им, кто юлит усердствуя

и врет на собраньях всласть,

не важно,

что власть советская,

а важно им то,

что власть.

А мне это очень важно,

и потому тревожно.

За это я умер бы дважды

и трижды,

если бы можно!

Пусть у столов они вьются,

стараются,

кто ловчее.

Нужны тебе,

революция,

солдаты,

а не лакеи.

Улыбка лакея приятельская —

он все, что угодно, подаст.

Душа у лакея предательская —

он все, что угодно, продаст.

Солдаты —

народ нельстивый.

Ершистый они народ.

Солдат перед ложью не стихнет.

Солдат на других не наврет.

Ершистые и колючие,

сложная ваша участь!

Какие обиды горючие

терпели вы за колючесть!

Вы столько обид получали,

столько на вас плели...

Но шли вы куда —

в полицаи?

Еы в партизаны шли!

Как те мужики ряболицые,

папахи

и бескозырки,

шли вы

за революцию,

шли умирать бескорыстно.

Зэ ваше служение истине,

за верность ей в годы бед

считаю вас коммунистами —

партийные вы или нет.

В бою вы за правду пали.

Вступаю за вами в бой.

И, беспартийный парень,

я,

революция,

твой.

Излишне меня обижают —

но это не страшно мне.

Излишне меня обожают —

и это не страшно мне.

Не страшно, что плохо любится,

что грустен, как на беду,

но страшно, что революцию

хоть в чем-нибудь подведу.

Мне еще много помучиться,

но буду тверд до конца,

и из меня не получится

вкрадчивого льстеца.

И пусть, не в пример неискренним,

рассчитанным чьим-то словам,

«Считайте меня коммунистом!» —

вся жизнь моя скажет вам.

НАД ЗЕМНЫМ ШАРОМ

Я улетаю далеко

и где-то в небе тонко таю.

Я улетаю нелегко,

но не грущу, что улетаю

Я удаляюсь от всего,

чем жил и жил не утоляясь,

и удивляюсь—отчего

я ничему не удивляюсь.

Так ударяется волна

о берег с гулом долгим-долгим,

и удаляется сна,

когда считает это долгом.

Я над сумятицею чувств,

над миром ссорящимся, нервным,

лечу. Или, верней, лечусь

от всех земных болезней — небом.

Мне очень хочется прикрас.

И возникают, потрясая,

Каракас, пестрый как баркас,

и каруселью — Кюрасао.

Но вижу зрением другим,

как продают и продаются

и как над самым дорогим,

боясь расплакаться, — смеются.

Он проплывает подо мной,

неся в себе могилы чьи-то,

помятый жизнью шар земной,

и просит всем собой защиты.

Он кровью собственной намок.

Он полон болью сокровенной.

Он словно сжатое в комок

страданье в горле у вселенной.

Повсюду базы возвели,

повсюду армии, границы,

и столько грязи развели

на нем, что он себя стыдите*.

Но был бы я всецело прав,

когда бы, сумрачности полный,

в неверье тягостное впав,

узрел на нем одну лишь подлость?

Да, его топчут подлецы,

с холодной замкнутостью глядя,

но, сев на взрытые пласты,

его крестьяне нежно гладят.

На нем окурки и плевки

всех подлецов любой окраски,

но в мглистых шахтах горняки

его похлопывают братски.

На нем, беснуясь как хлысты,

кричат воинственно, утробно,

но по нему ступаешь ты

на каблучках своих так добро!

И пусть он видел столько бед

и слышал столько слозоблудья,

на нем плохих народов нет

и только есть плохие люди.

Вращайся, гордый шар земной,