Дорогой ценой - Рой Кристина. Страница 39

Сыну её в то время было пять лет Аурелий замолчал. Из груди его вырвался тяжёлый вздох.

— Хотя его мать умерла, когда ему было только пять лет, он не мог выразить, кем она для него была! Как она учила его любить Иисуса! Как он ей обещал жить только для Него! Но он не сдержал своего слова. Лишь закрыв глаза, он видел перед собой её милое нежное лицо, сияющие небесным светом глаза. Но зачем об этом говорить? Мальчик после смерти своей матери остался у дяди, который дал ему воспитание и образование. Дядя умер двенадцать лет назад от инфаркта как раз в тот момент, когда писал письмо ссыльным на Кавказ, которое один из друзей должен был доставить. Мальчик остался один. О судьбе своего отца он ничего не знал.

И только после смерти дяди, который оставил племяннику значительную часть своего имения, он вместе с документами о наследстве получил бумаги матери и дяди. Из них он узнал, что отец его через три года после разлуки с матерью попал в руки полиции и после годового следствия был приговорён к ссылке в Сибирь.

Однако друзья его, и среди них автор записки помогли ему бежать в Англию, где следы его теряются. «Бедный Фердинанд! — писал Фёдор. Лермонтов в дневнике. — Если бы отец не закрыл перед ним дверь, он мог бы бежать к нему и был бы спасён. А теперь он, наверное, погиб в беде и нужде, так как был слишком горд, чтобы принимать помощь от друзей».

Так, теперь я всё рассказал. Ты и сейчас скажешь, что я, сын Фердинанда, трушу, зная правду, избегаю близости с этим человеком? Или ты считаешь, что другой на моём месте был бы способен ежедневно общаться с ним и с его внуком Адамом, который не сегодня-завтра вступит в майорат, когда отец мой погиб в беде и нужде?

С одной стороны, я очень счастлив, что Никуша — мой двоюродный брат, Маргита

— моя кузина и Коримский тоже мне родственником приходится, а с другой стороны, я чувствую ненависть к Орловским. Мне с ними ежедневно приходится встречаться, я должен быть вежливым и приветливым в общении с человеком, который оскорбил мою мать и моего отца из-за брака с ней выгнал из дома на погибель. Если бы он из Орлова ушёл не с такой горечью в душе, всё могло бы быть иначе!

Если я останусь, то обстоятельства сегодня или завтра вынудят меня посетить пана Николая Орловского в Орлове. Как ты себе это представляешь? Нет, никогда! Мне нужно уйти. Лишь в том случае я мог бы оставаться, если бы я мог этому жестокому старику бросить в лицо, что он погубил моего отца. Однако этого я не могу сделать из-за Никуши и Маргиты и ещё из-за того, что он подумал бы, будто я хочу, чтобы он дал мне своё имя, которого я лишился из-за бегства отца. О нет! Хотя я ношу фамилию «Лермонтов» только потому, что меня усыновил мой дядя, мне имя моей матери дорого, и я его никогда не сменил бы на другое. В той же мере, как он ненавидит всё русское, я ненавижу всё польское и никогда не стал бы поляком!

Мирослав, помоги мне покинуть Никушу прежде, чем мы придём в Горку, прежде, чем я встречусь с Орловскими, ибо у меня нет сил предстать перед ними и не выдать чувств против них, скрытых в моей душе.

При этих словах Лермонтов упал на колени и закрыл лицо обеими руками.

Урзин провёл рукой по его густым волосам и поцеловал его в лоб. Это нежное выражение любви успокоило его.

— Аурелий, брат мой, — проговорил, наконец, провизор, — ты знаешь, какое желание наполняло сердце твоей матери, когда она была жива?

Лермонтов вздрогнул.

— Одно лишь желание было у неё: чтобы я познал Иисуса Христа и полюбил Того, ради Которого она всё оставила.

— Позволь мне тебе сказать: если бы у моей матери было такое желание и если бы она ради Христа столько страдала, я сделал бы всё, даже жизни не пожалел бы, чтобы исполнить это желание и доказать на деле, что её Господь — мой Господь и что я Его люблю и Ему повинуюсь.

— Мирослав, какое отношение это имеет к моей ненависти?

— Самое прямое. Если мать твоя проявила столько любви к Господу, потому что сердце её было наполнено любовью Божией, то я не верю, что она не умела и прощать. Или ты думаешь, что она не простила бы пана Орловского?

— Она? О, она была в состоянии молиться, как Стефан; «Господи! Не вмени им греха сего…»!

— А сын её ненавидит сейчас там, где она проявила бы любовь.

— Мирослав!

— Я твёрдо убеждён, если бы твоя мать была теперь среди нас или если бы она могла спуститься с небес, она обвила бы шею твою своими руками и сказала бы: «Иди, сын мой, и покрой любовью всю несправедливость. Если ты так поступишь, ты докажешь, что достоин моей любви и моей жертвы. И помни, сын мой, что тому, кто умеет прощать, всегда лучше, чем тому, кого прощают».

— Прекрати, Мирослав, прекрати! — отмахнулся молодой россиянин. — Кто уполномочил тебя говорить со мной о том, как бы она поступила? Ты её даже не знал; но ты знаешь Его — Того, Кто был всей её жизнью.

— Да, я знаю Его, но и ты не можешь сказать, что ты не знаешь нашего доброго Господа, Который осчастливил твою мать, несмотря на все утраты,

Который и тебе уготовил такой жизненный путь, чтобы ты, наконец, стал искать Его и смог бы отдохнуть на Его груди. Не откладывай, не сомневайся, приди к Нему! Или ты тоже хочешь ожесточиться, как твой отец? Не думай, что пан Орловский виновен в том, что погиб твой отец. Если бы он покаялся и принял Христа, он, может быть, пошёл бы с тобой и с твоей матерью в Сибирь и был бы счастлив. Я не осуждаю отца твоего, нет! Мне его жаль от всего сердца, и всё же я должен сказать, что он оставил, тебя и твою мать из-за Иисуса Христа, из ненависти к Нему. Так что погубила его не жестокость земного отца, а собственная его жестокость против Отца Небесного. Но что об этом говорить? Кто из нас может изменить милость Божию? У Него тысячи путей; кто знает, не привёл ли он одним из них отца твоего к покаянию и познанию Иисуса Христа? Может быть, он смотрит сейчас с небесных высот вместе с твоей матерью на тебя?

— Какая мысль!

Лермонтов вскочил и стал смотреть на звёздное небо.

— Ты не веришь?

— О, я хотел бы верить, что они там соединены и счастливы.

Если бы я в это мог поверить, я бы мог его и простить.

— А почему ты этому не можешь поверить? Разве Бог — не любовь? Разве Он не чуден и всемогущ?

— Это, конечно, так… но всё же… А впрочем, почему бы мне не радоваться этой мысли? Кто меня сможет убедить когда-нибудь в обратном? Я благодарю тебя, Мирослав, за этот совет. Но я должен сказать тебе и другое. Душа моя заблудилась и далеко ушла от Иисуса Христа — до самых ворот полного неверия. Я обвинял Христа, что из-за Него родители мои стали такими несчастными. Среди других бумаг мне достался и Новый Завет моей матери. Я прочитал все подчёркнутые ею места и замечания на полях. И, должен сознаться, я познал Христа. Я просил прощение за мои грехи. Я просил Его не допустить, чтобы я уподобился моему отцу. Однако вполне отдаться Ему я не смог, потому что прежде я сам должен простить. Это была трудная борьба, и она сделала меня очень несчастным, тем более, что я выносил её один. Теперь я должен простить Орловского и надеюсь, что Господь Иисус Христос примет меня и даст мне мир.

— Конечно, Аурелий, сделай это сейчас! Зачем откладывать, зачем лишать себя внутреннего мира? Помолимся вместе!

— Сейчас? — Лермонтов отступил. — Но я не чувствую, что я уже простил. Я ещё не смогу…

— Собственными силами ты этого никогда не сможешь. Скажем сейчас Господу, что ты хотел бы, но не можешь простить, попросим, чтобы Он тебе помог в этом, и ты увидишь, что так и будет. Идём!

Урзин опустился на колени. После короткой внутренней борьбы Лермонтов последовал его примеру, и к небу вознеслись две из глубины сердец идущие молитвы, на которые мог быть только один ответ: «Да будет тебе по вере твоей».

От развалин отошли два молодых человека. Вдруг один из них остановился,

— Мирослав, я благодарю тебя от всего сердца. Если бы ты знал, что я сейчас чувствую, когда после ужасной бури в моей душе царит благословенный мир!