Дорогой ценой - Рой Кристина. Страница 9

В Подграде не было евангелической церкви. Приходилось отправляться в Раковиан, и она ходила туда раз в год. Покойный Прибовский оставил ей Евангелие и молитвенник, и этим она утешалась, когда бывало свободное время.

До сих пор пани Прибовская считала, что главное — жить порядочно и честно, тогда и Бог не оставит. Это было её религией. Но с того времени, как появился пан провизор, она увидела, что заповеди Божии можно понимать совсем иначе.

— Ей показалось очень странным, когда однажды, зайдя в его комнату, она увидела его молящимся на коленях. Он её не заметил. Он молился вслух и просил Господа за кого-то, как она поняла, ему очень дорогого. Он просил, чтобы Господь наставил его на путь Истины и простил его грехи.

Когда заговорили о том, что в дом придёт новый провизор, пани Прибовская подумала, что у неё прибавится работы. У них уже дважды были ассистенты. Этим господам приходилось прислуживать больше, чем самому пану Коримскому. С паном Урзиным же у неё работы не только не прибавилось — её стало меньше. Комнату свою он убирал сам: заправлял постель, приносил себе дрова и часто, уходя к молодому Коримскому наверх, брал с собой охапку дров и протапливал его комнату. Очевидно, он был из бедной семьи. Бельё у него было хорошее, только мало. Было у него всего два костюма, зато много книг.

Когда она ему пожаловалась, что ей приходится жить как язычнице, он в первое же воскресенье сказал:

— Так как здесь нет церкви, а в Раковиан вы не можете идти, то после завтрака приходите в мою комнату. Я и Ферко позову, ведь он тоже евангелической веры, и мы вместе проведём богослужение. Церковь везде. Где двое или трое собраны во имя Иисуса Христа, там Он среди них Она охотно согласилась и принесла с собой свой песенник. Они спели две песни, затем помолились, и пан провизор читал и разъяснял текст из Евангелия так просто, что понятно было бы ребёнку.

Радостно было его слушать. Под конец он молился ещё раз о том, чтобы Господь исцелил молодого пана Коримского. Впервые за много лет пани Прибовская почувствовала воскресный день.

В понедельник Урзин помогал молодому Коримскому учиться ходить. Как тяжело это было в первый раз! Больной был ещё очень слаб. Они упражнялись в ходьбе и в последующие два дня. Пан Коримский об этом ничего не знал, они берегли отца: от прежнего Николая осталась одна тень. Есть он мог с большим трудом, и как бы ни натапливали комнату, и как бы ни кутали его в тёплые одежды и усаживали в мягкое кресло около камина, он всё время мёрз, румянец на щеках выдавал лишь внутренний жар.

Так прошли первые три недели. Был вечер понедельника. В уютной комнатке, где жила когда-то его мать, сидел Николай Коримский, освещённый пламенем камина. Юноша был один. Отец по назначению врача отправился на прогулку. Больной знал, что он не так скоро вернётся, поэтому не нужно было стараться делать весёлое лицо, и голова его устало покоилась на спинке кресла. Как ужасно в молодости так болеть! Неудивительно, что молодой провизор, стоявший в дверях, смотрел на него с глубоким состраданием. Он потихоньку подошёл к камину и наклонился над больным юношей.

— Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я буду ещё славить Его, Спасителя моего и Бога моего, — произнёс он тихо.

Удивлённо посмотрел Николай в лицо говорящему.

— Это вы, Мирослав? Что это вы сказали?

Юноша подал ему свою холодную руку, и провизор ещё раз тихо повторил сказанные слова, садясь на низенький пуфчик и согревая дыханием своим протянутую ему холодную руку.

— Урзин, вы действительно верите в Бога?

— Да, пан Коримский, верю.

— И вы представляете Его себе строгим и страшным, не правда ли?

— Позвольте мне вопрос: когда вы бывали далеко от своего отца, вы представляли его себе страшным?

— Странный вопрос! Как я могу представить себе отца страшным, если он всегда добр ко мне? Но какое отношение это имеет к моему вопросу? Самое прямое. — Загадочные глаза молодого человека смотрели прямо и убеждающе в лицо больному. — Бог, в Которого я верю, одновременно и мой Отец, Который до сего дня проявлял ко мне тоже одну лишь любовь.

— Ну да, это так говорится. Меня тоже учили, что Бог — наш Отец. Но как мне поверить в это, когда я Его никогда не видел? — проговорил юноша задумчиво.

— Многие дети никогда не видели своих отцов и даже никогда не ощущали их любви, однако они не сомневаются в том, что у них есть отцы.

— Вы правы. Но как вы можете знать, что тот Бог, Которого вы не можете понимать и Который от вас так далёк, вас любит и что всё доброе в вашей жизни от Него?

— Я не верю в судьбу, я верю в Бога, пан Коримский! Я верю, что Он всё знает и видит. Для меня Он не далёк и не высок. Он Сам говорит мне: «Не бойся, Я с тобой, Я тебе помогу!». Его святую близость я чувствую в каждом деле, на каждом шагу.

Это странно. Однако если вы считаете, что Бог всем руководит, то Он в тот момент должен был управлять и рукой моего отца…

На лице молодого Коримского отразилась короткая внутренняя борьба, прежде чем он дрожащим голосом снова произнёс:

И всё же Он это допустил! Вы верите, что Он имел возможность уберечь отца моего от этой ужасной ошибки, которая будет теперь преследовать его всю жизнь? Он же мог и меня сохранить от этого умирания? Но Он не сделал этого!

Почему же?

Голова юноши склонилась на грудь.

— Этого я не знаю, пан Коримский, — отвечал провизор. — Он имел возможность спасти и своего Сына Иисуса, но всё же из бесконечно великой любви ко мне и к вам, непонятной для человека. Он послал Его на смерть. Поэтому я считаю, что Он допустил и эту скорбь из любви к вам. О, верьте: всё, что Он делает — хорошо, даже если мы Его не понимаем.

В маленькой комнате стало тихо.

Пан Коримский, если вам мои слова кажутся слишком смелыми, то извините меня, пожалуйста, — прервал Урзин тишину, собираясь уйти.

— Останьтесь, Мирослав! Убеждение никогда не бывает слишком смелым, даже когда ваше убеждение кажется странным. Однако, вы говорите так, потому что не знаете наших семейных обстоятельств. Может быть, сегодня или завтра вам кто-нибудь о них расскажет в искажённом виде, и вы поверите. Поэтому я вам лучше сам всё расскажу.

Лицо говорившего при этом становилось всё печальнее

— На шестом году моей жизни наша мать заставила отца развестись с ней и оставила нас. Она услышала что-то нехорошее о нём и поверила слухам, хотя их достоверность никто не мог доказать. Она ушла не одна. Взяла с собой судом присужденную ей мою сестру — ребёнка, которого мой отец так любил. Она навсегда — забрала у него дочь. Я остался с ним. На меня он возлагал все свои надежды, а теперь!.. Подумайте только! Тогда его обвиняли в разводе, из-за которого он потерял ребёнка, и теперь он может — и опять по своей же вине — потерять меня. Если можете, то скажите ещё раз, что это — пути Божии!

Урзин стоял, закрыв лицо руками,

— И вы никогда не встречались со своей сестрой, пан Коримский? — спросил он тихо.

— Нет, с того страшного момента, когда меня, плачущего, оторвали от неё, я никогда… С тех пор прошло уже семнадцать лет. Но теперь вы должны знать и всё остальное. Наверное, вам уже приходилось слышать о молодой пани Орловской. Это не такая тайна, чтобы вы о ней не узнали. Так вот — она моя сестра, это наша Маргита! Она теперь так близко от нас! Сердце моё изнывает от тоски, но я всё равно не могу с ней встретиться, мне нельзя даже упомянуть её имя, потому что, — юноша оглянулся вокруг, — я не один тоскую по ней. Вы думаете, что отец заболел только от волнения за меня? Не верьте этому! Здесь, в Подграде, состоялась свадьба его дочери, которая, вероятно, самого худого мнения о нём и которую, как я слышал, молодой Орловский сразу после свадьбы оставил одну. Наверное, они её купили за деньги! И теперь его дочь живёт лишь полчаса пути отсюда, а он не может пойти к ней и спросить, как она живёт, счастлива ли она. Я знаю, что он постоянно думает о ней, а её теперь будут учить презирать нас! Ах, зачем я всё это вам рассказываю? Извините меня, что обременяю вас чужими горестями. Однако мне так легко было говорить с вами о том, о чём я уже давно размышляю. Знаете, я был так наивен: в первые недели, когда она приехала в Орлов, я каждый день надеялся, что она придёт и навестит меня. Но теперь это прошло. Неудивительно, ведь я ей совершенно чужой и она ко мне равнодушна, хотя нас связывают самые близкие родственные узы. Когда нас разлучили, она была ещё совсем маленькой.