Неслучайная сопричастность - Лаврентьева Светлана "Кот Басё". Страница 13

Вот рассвет уже касается горных склонов, положивших острый локоть на перешеек...

Засмотревшийся на волны – уронит слово.

Не хочу. И нежелание – совершенно.

Вода. июль 2012

– Мама, кругом вода!

– Да, мой хороший, да, там, под водой, беда, под водой искрят оголенные провода.

– Мама, она все выше!

– Смотри, смотри, лампа в воде горит, светится изнутри. Вода прибывает. Бог с тобой говорит.

– Мама, воды все больше, все льет и льет!

– Спи, мой хороший, земля свои слезы пьет.

Утром настанет другой високосный год.

Не наш високосный год.

На безымянном правой...

На безымянном правой я носила его кольцо.

На безымянном левой – ее колечко.

Когда мы с тобой расстанемся, будет нечего

Отдать тебе, назвав тебя подлецом.

На память останется сущая ерунда:

Рисунки в моем блокноте, цветок бумажный…

Мне нечем тебя запомнить, и это важно.

Поэтому мы не расстанемся. Никогда.

Я пропустила жизнь сквозь этот год

Я пропустила жизнь сквозь этот год, прошедший под знаком борьбы за твое решенье. Сопротивляясь источнику напряженья, преодолев мучительный перегон, остановившись под августом, где в тени столбик термометра выше своей границы, я собираюсь просто освободиться. Как говорится, пора перерезать нить. Пока ты учил меня верить и выживать, пока в моем сердце сжималась твоя пружина, любимые девочки стали совсем большими и научились, как я, приручать слова. Пока я гадала, когда ты изменишь курс, искала фарватер, ловила попутный ветер, пока я искала ответ и была в ответе, мой Бог растворял нас и пробовал соль на вкус. Мы были едины и думали об одном, но это единство наполнило нас едва ли. …И если ты помнишь, мы даже не целовались с тех пор, как отправились в плаванье за руном.

Дорога обратно похожа на долгий сон – портовые улочки, кассы, перрон вокзала. Я буду молчать, поскольку я все сказала. Я все отдала тебе, как ты просил, Ясон. Я выйду под августом, там где в садах среди прохлады и зелени зреют земные соки. Я буду послушным стеблем, лозой высокой…

Устанешь скитаться в сумерках – приходи.

Причисляясь к поэтам, не быть поэтом

Причисляясь к поэтам, не быть поэтом –

Парадокс, освоенный мной вполне.

Да, я сплю со стихами, но я при этом

Просыпаюсь верной /куда ж верней/

Прозе жизни, которая, как ни ахай,

Ни ямбись хореем через стопу,

Обжигает холодом, бьет с размаха,

Оставляет в текстах следы от пуль.

Зашиваю, латаю, скрепляю нитью,

По канве петляя привычным швом.

А канва – всегда череда событий,

Заставляющих помнить, что ты живой.

Попроси отречься – не дрогнет мускул,

Не качнется в рифму небесный свод.

Для меня поэзия – это мускус,

Феромон, животное вещество.

У меня ни тюрьмы, ни сумы, ни крова,

Не ищу ни омута, ни огня.

А стихи – религия полукровок,

Выходящих побуквенно из меня.

Наступило время ноябрьских бабочек на траве

Наступило время ноябрьских бабочек на траве. Луна звучала как гонг, хотя не являлась гонгом. Я учился видеть истинный смысл вещей, находить ответ. Учитель вел меня так, как ведут ребенка. Учитель вел меня по саду монастыря. «Вот это камень», – говорил он. Я видел камень. «Камень сказал». Но камни не говорят. Чтобы постичь, я касался его руками. Он отзывался под пальцами влажным мхом, под ним проступали трещины и уступы. Эхо, живущее в камне, искало ход. Я касался камня, оно отвечало стуком. Я понимал, что в камне сокрыта суть глубинного эха, гудящего в недрах гулко. Я слушал камень, держал его на весу, пытаясь найти в породе источник звука…

Наступило время ноябрьских бабочек на траве.

Учитель замедлил шаг, наклонился к камню.

«Это просто камень и он абсолютно нем. До тех пор, пока ты не коснулся его руками».

 Это август, его понимают сады и птицы

Это август, его понимают сады и птицы,

понимает берег, поднимающий выше реку.

Земля отдает плоды, стараясь освободиться

от всего, что было связано с человеком.

Я бы хотела носить в себе часть тебя

Я бы хотела носить в себе часть тебя. Носить в себе часть тебя. Знаешь, как происходит счастье: однажды утром ты понимаешь: мир – это просто утварь, усталые книжки спят, и игрушки спят, и город, и небо… Не спится тебе одной, поскольку внутри становится жизнью больше. И гладишь рукой живот, и твердишь до дрожи, до мокрых ресниц: «Родной, – говоришь, – родной, вот я состою из тебя, растворив в себе мирское, неверное, нервное, неживое. Ты сердце мое, ты острое, ножевое движение жизни, новый ее побег. Когда ты родишься, я дам тебе имя, в нём великая сила будет, земная жалость. Ты создан из капли, чтоб все на тебе держалось: огонь и земля, терзаемая огнем. Когда ты родишься, за каждый твой робкий шаг я буду платить отчаяньем и печалью, я буду платить бессонницей и молчаньем отточенного ночами карандаша. Но все это будет призрачно и легко в сравнении с тем, что явственно ощутимо – вот жизнь, рожденная нами, и мы едины, и мы создаем вселенную и закон».

Я бы хотела носить в себе часть тебя, носить в себе часть тебя. На свет отпускать сквозь боль, разрывая кожу. Но нам суждено вынашивать невозможность

крыльев, которые больше не полетят.

Игрушки устали, пора завершить игру. И книжки уснули, и даже герои книжек.

Вот так, моя радость, я тебя не увижу.

Ты не родишься.

Я в тебе не умру.

Все, что есть в обозримом будущем...

Все, что есть в обозримом будущем – снято нашим настоящим в режиме нервного напряженья. Я плохой сценарист, и я знаю, что будет дальше. И от этого тяжелей принимать решенье. Остается следить, в иллюзию объектива погружая детали, которые станут тканью наших чувств, что теряют резкость и перспективу, – остается следить за взглядами и руками, сохранять названия улиц, припевы песен, попытаться запомнить запах, утратить запах… Очень сложно держаться вместе, держаться, если нас давно разделили с тобой на восток и запад. Нас с тобой нанесли на карту и стерли с карты – на одной параллели два города-побратима. Я опять начинаю работать архивом кадров. Верный признак того, что осень необратима.

Я опять наклоняю земную ось

Я опять наклоняю земную ось, начинаю в мелочи видеть знак. Как мне раньше легко без тебя спалось, пока ты об этом совсем не знал, пока ты стоял за чертой меня, был подобен бликам в стекле витрин. А теперь нельзя ничего менять. Потому что ты глубоко внутри.