О судьбе и доблести - Македонский Александр. Страница 18

Поэтому к нему пустили философа Каллисфена, родственника Аристотеля, и абдерита [51] Анаксарха. Каллисфен старался утешить его незаметным образом, не касаясь больного места, словами кроткими и глубокомысленными. Анаксарх, с самого начала шедший своей дорогой в философии и приобретший имя своим презрением и пренебрежением к приятному и обычному, войдя, сразу закричал: «И это Александр, на которого смотрит теперь вся Вселенная!

Он валяется в слезах, как раб, в страхе перед людскими законами и укорами, а ему подобает стать для людей законом и мерилом справедливого. Ты побеждал, чтобы управлять и властвовать, а не быть рабом пустых мнений! Разве ты не знаешь, зачем рядом с Зевсом восседают Справедливость и Правосудие?

Затем, чтобы всякий поступок властителя почитался правосудным и справедливым!» Такими словами Анаксарх облегчил горе царя, но и внушил ему больше гордости и презрения к закону. Сам он удивительно приноровился к царю и отвратил его от общения с Каллисфеном, вообще неприятного Александру за его строгость и серьезность.

Рассказывают, что однажды за обедом зашла речь о временах года и составе воздуха. Каллисфен, разделяя мнение говоривших, сказал, что климат тут гораздо холоднее и суровее, чем в Элладе. Анаксарх возражал, стремясь взять верх. «Тебе необходимо согласиться, что здесь холоднее: там ты ходил зимой в стареньком плаще, а здесь укрываешься тремя коврами». Анаксарха раздражили и эти слова.

Остальных софистов и льстецов Каллисфен раздражал. Но молодежь толпилась около него, предаваясь философии; людям постарше он также нравился своим образом жизни, упорядоченным, серьезным, независимым и подтверждавшим причину, которая, как говорили, заставила его покинуть родину.

Он примкнул к Александру, желая вернуть на родину сограждан и восстановить родной город. Завидовали его славе, но и сам он давал повод клеветникам: он в большинстве случаев отказывался от приглашений, а его мрачность и молчаливость в обществе казались осуждением происходящего. Александр сказал про него:

«Мудрец мне ненавистен, кто не мудр себе».

Рассказывают, что однажды за обедом, где присутствовало много званых гостей, его стали просить произнести за чашей похвальное слово македонцам. Оно так удалось Каллисфену, что все встали, аплодируя ему, и забросали его венками. Александр сказал, цитируя Еврипида:

«Прекрасна тема – речь сказать легко; покажи нам свое искусство, обвиняя македонцев: пусть они станут лучше, узнав о своих недостатках». Тогда Каллисфен, отрекшись от прежних слов, откровенно высказался относительно македонцев и указал, что только раздоры среди эллинов сделали Филиппа великим и сильным: «Когда все во вражде, и самому плохому достается почет».

Это породило у македонцев жестокую к нему ненависть. Александр же заметил, что Каллисфен обнаружил не свое искусство, а лишь нелюбовь к македонцам.

Гермипп говорит, что чтец Каллисфена, Стриб, сообщил об этом Аристотелю; Каллисфен же, понимая, что царь ему враждебен, уходя от него, повторил два или три раза:

«Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный». Аристотель, по-видимому, верно заметил, что Каллисфен прекрасно владеет речью и силен в этом, но ума у него нет.

Во всяком случае он решительно как философ отвергал обряд земного преклонения перед Александром и – единственный – открыто высказал то, о чем думали, негодуя в душе, лучшие из пожилых македонцев; он избавил от великого срама греков и Александра от еще большего: удержал его от введения этого обряда, хотя, видимо, скорее принудил к этому царя, чем убедил; себя же он погубил.

Харет, митиленец, рассказывает, что Александр на пиру, отпив, протянул чашу кому-то из друзей. Тот взял ее, подошел к очагу, выпил и сначала земно поклонился Александру, затем поцеловал его и опять возлег. То же самое сделали все подряд; Каллисфен же, взяв чашу сам (царь не обращал на него внимания и разговаривал с Гефестионом), отпил и подошел к Александру поцеловать его.

Тут Деметрий, прозванный Фидоном, воскликнул: «Царь! Не целуй его! Он единственный не поклонился тебе!» Александр отвернулся, а Каллисфен сказал во всеуслышание: «Ухожу одним поцелуем беднее».

Так началось отчуждение между обоими. Во-первых, царь поверил словам Гефестиона: будто Каллисфен сговорился с ним поклониться царю, а затем нарушил этот договор. Потом вынырнули Лисимахи и Гагноны с разговорами о том, что софист расхаживает с таким гордым видом, словно он сокрушил тиранию, а юнцы сбегаются к нему и почтительно ходят за ним как за единственным среди многотысячной толпы свободным человеком.

Поэтому, когда был раскрыт заговор Гермолая против Александра, правдоподобными казались обвинения клеветников, будто Гермолай предложил вопрос: «Как может человек больше всего прославиться?» И Каллисфен ответил: «Убив самого прославленного».

Побуждая Гермолая на это дело, он советовал ему не бояться золотой кровати, а помнить, что он подходит к человеку, который может и заболеть, и быть ранен.

Из сообщников Гермолая, однако, ни один, даже в самых страшных пытках, не оговорил Каллисфена. И сам Александр тогда же писал Кратеру, Атталу и Алкете, что юноши под пытками согласно утверждали, что все затеяли они одни и что никто, кроме них, о заговоре ничего не знал.

Позже, в письме к Антипатру, он обвинял уже заодно и Каллисфена. «Юношей, – пишет он, – македонцы побили камнями; софиста же я накажу сам, накажу и тех, кто прислал его, и тех, кто принимал по городам, умышляющим против меня».

Этими словами он прямо указывал на Аристотеля, который воспитал у себя Каллисфена; он приходился ему родственником: был сыном Геро, двоюродной сестры Аристотеля.

Одни говорят, что Александр его повесил, другие – что Каллисфен заболел и умер в заключении, по словам Харета – после семимесячного заключения: Александр держал его в тюрьме, чтобы судить потом в присутствии Аристотеля. В это время Александр был ранен в Индии, а Каллисфен умер от невероятной толщины, заеденный вшами.

Все это случилось позднее. Коринфянин Демарат хотя и состарился, но почитал вопросом чести побывать у Александра. Поглядев на него, он сказал, что великой радости лишились эллины, умершие раньше, чем увидеть, как Александр воссел на трон Дария.

Он недолго, однако, пользовался милостью царя: немощный старец, он скончался и почтен был пышными похоронами: воины насыпали в память его курган огромной окружности и 80 локтей высоты. Останки его везла к морю роскошно украшенная четверка коней.

Собираясь в поход на Индию и видя, что войско, уже отягощенное множеством добычи, тяжело на подъем, он как-то рано утром велел нагрузить повозки и поджечь их: сначала свои собственные, затем повозки друзей и, наконец, остальных македонцев. Замысел этот было труднее составить, чем выполнить. Огорчил он немногих; большинство же с восторгом, крича и ликуя, отдали необходимое нуждавшимся, а лишнее истребили и сожгли.

Это укрепило решение Александра двинуться дальше. Стал он уже грозен и виновных наказывал неумолимо. Менандра, одного из друзей, которого он поставил начальником какого-то укрепления, он казнил за то, что тот не захотел там остаться; Орсодата, участника восстания, убил своей рукой из лука.

Когда какая-то овца родила ягненка, у которого на голове оказалось нечто, видом и цветом похожее на тиару, а с обеих сторон ее по ядру, он пришел в ужас от этого знамения и подверг себя очищению у вавилонских жрецов, к которым обычно в таких случаях и прибегал. Друзьям он объяснял, что смущается не за себя, а за них: как бы, если он покинет их, божество не передало власть человеку низкому и слабому.

Он, однако, ободрился от другого счастливого знамения. Главный постельничий, македонец Проксен, расчищая у реки Окса [52] место для царской палатки, раскопал источник жирной сверкающей влаги. Когда он отчерпал то, что было сверху, ключом забила чистая прозрачная жидкость, совершенно схожая с оливковым маслом и по вкусу и по запаху, но ни с чем не сравнимая по своему сверканию и блеску.