Старики и бледный Блупер - Хэсфорд Густав. Страница 13

Сержант, начальник армейской столовки с большой сигарой во рту, решает провести выборочную проверку наших документов.

Сержант, начальник армейской столовки с большой сигарой во рту, забирает у нас из рук блестящие столовские подносы и вышвыривает нас из своей столовки.

Мы отступаем в морпеховскую столовку, где едим какашки на фанерке, пьем теплый как моча "Кул-Эйд" и болтаем о том, что армейские могли бы и дать нам засувенирить чего там у них осталось, потому что морской пехоте все равно только объедки всегда и достаются.

После хавки возвращаемся в нашу хибару, играя по пути в догонялки. Запыхавшись и продолжая смеяться, останавливаемся на минутку, чтобы опустить зеленые нейлоновые пончо, прибитые к хибаре снаружи. Ночью они будут удерживать свет внутри, а дождь – снаружи.

Валяемся на шконках и треплемся. На потолке шестидюймовыми печатными буквами красуется лозунг военных корреспондентов: "Всегда мы первыми идем, среди последних узнаем, и жизнь готовы положить за право правды не узнать".

Мистер Откат травит байки Стропиле: "Единственная разница между военной байкой и детской сказочкой состоит в том, что сказка начинается "Жили-были…", а байка начинается "Все это не херня". Ну так вот, слушай внимательно, салага, потому что все это не херня. Январь приказал мне играть с ним в "Монополию". С гребаного утра и до гребаного вечера. Каждый гребаный день недели. Подлей служаки человека нет. Они меня и так обувают, и этак, но я пока молчу. Ни слова им не говорю. Откат – п…ц всему, салага. Запомни это. Когда Люки-гуки долбят тебе в спину, а "Фантомы" хоронят их, сбрасывая бочки с напалмом – это и есть откат. Когда кладешь на человека, отдача будет – рано или поздно, но будет – только сильнее. Вся моя программа из-за служак похерена. Но откат их еще достанет, рано или поздно. Ради отката я все что хочешь сделаю".

Я смеюсь. "Откат, ты служак так не любишь, потому что сам такой".

Мистер Откат запаливает косяк. "Да ты больше всех с ними корешишься, Джокер. Служаки только с служаками и водятся".

– Никак нет. У меня столько операций, что служаки мне и слово сказать боятся.

– Операций? Чушь какая. – Мистер Откат поворачивается к Стропиле. – Джокер думает, что манда зеленая в деревне живет, дальше там по дороге. Он и в говне-то ни разу не был. Об этом так просто не расскажешь. Вот, помню, на "Хастингсе"…

Чили-На-Дом прерывает его: "Откат, да не было тебя на операции "Хастингс". Тебя еще и в стране-то не было".

– А ну-ка хапни дерьмеца и сдохни, латино гребаный. Крыса. Был я там, парень. Прямо в говне вместе с хряками, парень. У этих мужиков – стержень, понял? Крутые типы. А побудешь в говне рядом с хряками, так побратаешься с ними раз и навсегда, понял?

Я фыркаю.

– Байки.

– Так, значит? Ты в стране сколько пробыл-то, Джокер? А? Сколько ти-ай у тебя? Сколько времени в стране, мать твою? А тридцать месяцев не хочешь, крыса? У меня уж тридцать месяцев в стране. Так что был я там, парень.

Я говорю:

– Стропила, не слушай ты всей этой хрени, что Мистер Откат несет. Иногда он думает, что это он Джон Уэйн.

– Так точно, – говорит Мистер Откат, – слушай Джокера, салага, слушай. Он знает ти-ти – всего ничего. А если чего нового и узнает, так только от меня. Сразу видно, что в говне он ни разу не был. Взора у него нет.

Стропила поднимает голову: "Нет чего?"

– Тысячеярдового взора. У морпеха он появляется, когда он слишком долго в говне пробудет. Ну, типа ты реально видел что-то… по ту сторону. У всех боевых морпехов появляется. И у тебя будет.

Стропила говорил: "Да ну?"

Мистер Откат пару раз пыхает косяком и передает его Чили-На-Дом.

– Давным-давно, когда я сам еще салагой был, я в бога не верил… – Мистер Откат вытаскивает из кармана рубашки зажигалку "Зиппо" и сует ее Стропиле. – Видишь? Тут написано: "БогБог! Мы с тобою заодно, понял?" – Мистер Откат хихикает. Такое впечатление, что он пытает навести взгляд на какой-то далекий предмет. – Да уж, в окопах атеистов не остается. Ты сам молиться начнешь.

Стропила глядит на меня, усмехается, отдает зажигалку Мистеру Откату. "У вас тут много чему научишься".

Я строгаю кусок доски от патронного ящика своим ножом для джунглей К-бар. Вырезаю деревянный штык.

Дейтона Дейв говорит: "Помните то малолетнее гуковское создание, которое хотело батончик съесть? Оно меня укусило. Я ведь в деревню пошел, сироток подыскать, тут в засаду к этому юному Виктору Чарли и угодил. Подбежал и чуть кусок руки не отхватил". Дейтона поднимает левую руку, показывая маленькие красные полумесяцы, оставленные зубами. "Там детишки утверждают, что наш ням-ням номер десять. Как бы бешенством не заболеть".

Чили-На-Дом усмехается. Он поворачивается к Стропиле. "Именно так, салага. Здесь ты тогда понимаешь, что достаточно просолился, когда банки с консервами начинаешь бросать не детям, а в детей".

Я говорю: "Мне определенно опять в говно пора. Столько недель прошло, а я за это время ни одного выстрела в гневе праведном не слышал. Тоска смертная. Как в Мире мы потом будем к жизни привыкать? День без крови – что день без солнца".

Чили-На-Дом говорит:

– Не парься. Та старая мамасана, что нам одежки стирает, рассказывает такие вещи, что про них даже служаки из разведки не знают. Она говорит, что в Хюэ вся гребаная Северовьетнамская армия крепко окопалась в старой крепости, которая зовется Цитадель. Тебе оттуда не вернуться, Джокер. Виктор Чарли попадет тебе прямо в сердце. Мудня отправит твою худосочную задницу домой в алюминиевом ящике за триста долларов, и будешь ты там весь такой разодетый, как служака, на тебя там напялят мундир из парадного комплекта. Только шляпу белую не дадут. И штанов тоже. Штанов они не дают. И все твои школьные приятели, и все родственники, которых ты один хрен никогда не любил, придут на твои похороны, и будут называть тебя добрым христианином, и будут говорить о том, что ты герой, потому что разрешил себя похерить в борьбе за разгром коммунизма, а ты будешь лежать себе там с окоченевшей жопой, дохлый как селедка".

Дейтона Дейв усаживается на раскладушке: "Иногда можно и погеройствовать чуток, но это если перестать за жопу свою волноваться, если тебе все похрен станет. Но гражданские ведь не понимают ни хрена, поэтому ставят статуи в парках, чтобы на них голуби гадили. Гражданские ничего не понимают. Предпочитают ничего не понимать".

Я говорю: "Злые вы. Неужто американский образ жизни больше не любите?"

Чили-На-Дом качает головой. "Никто из Викторов Чарли не насиловал моих сестер. Хо Ши Мин не бомбил Перл-Харбор. Мы здесь в плену. Мы военнопленные. У нас отобрали свободу и отдали ее гукам, но гукам она не нужна. Для них важнее остаться живыми, чем свободными".

Я фыркаю. "Именно так".

Заштриховываю маркером очередной фрагмент на бедре голой женщины, нарисованной на спине бронежилета. Число 58 исчезает. Еще пятьдесят семь дней в стране – и подъем.

Полночь. Скука становится невыносимой. Чили-На-Дом предлагает убить время, замочив пару-другую наших маленьких мохнатых друзей.

Я объявляю: "Крысиные гонки!"

Чили-На-Дом спрыгивает с брезентовой раскладушки и направляется в угол. Он разламывает джонуэйновскую печенюшку. В углу мы сделали треугольный загон, приколотив доску в шесть дюймов высотой. В обожженной доске проделано небольшое отверстие. Чили-На-Дом запихивает кусочки печенья под доску. Потом он вырубает свет.

Я бросаю Стропиле один из своих ботинок. Ясное дело, он не понимает, что с ним делать. "Что…"

Ш-ш-ш.

Мы сидим в засаде, наслаждаясь предвкушением грядущего зверства. Пять минут. Десять минут. Пятнадцать минут. Наконец вьетконговские крысы начинают выползать из нор. Мы застываем. Крысы мечутся по стропилам, лезут вниз по матерчатым стенкам, спрыгивают на фанерную палубу с негромкими шлепками, бесстрашно передвигаются в темноте.