Старики и бледный Блупер - Хэсфорд Густав. Страница 29

Раскат грома.

Облака проплывают на фоне белой луны, облака – как огромные стальные корабли. Они машут черными крыльями, вниз летят огромные штуки. Дуговой разряд под муссонным дождем, воздушный налет под покровом ночи. Звено бомбардировщиков B-52 кружит над Кхесанью, посыпая землю черными железными яйцами. Каждое из этих яиц весит две тысячи фунтов. Каждое из этих яиц вбивает яму в холодную землю, втыкает воронку в обтянувшую землю паутину узких траншей, которую сорок тысяч упертых маленьких людей отрыли менее чем в ста ярдах от наших заграждений. Земля, черная и мокрая, вздымается как палуба огромного корабля, тянется вверх навстречу гудению смертоносных птиц.

Даже среди неистовства воздушной бомбардировки мы продолжаем спать, притворившись тенями среди складок земли. Мы спим в окопах, которые сами отрыли лопатками. Окопы наши как могилки, и запах в них стоит могильный – густой и влажный.

Муссонный дождь холоден и плотен, и ветер разносит его повсюду. В ветре чувствуется мощь. Ветер ревет, свистит, о чем-то доверительно нашептывает. Ветер дергает за навесы от дождя, которые мы соорудили из пончо, нейлоновых веревок и бамбуковых палок.

Капли дождя стучат по моему пончо как камушки по дырявому барабану. Уткнувшись лицом в амуницию, улегшись в неглубокой своей могилке, ловлю в полусне отзвуки ужаса, царствующего вокруг. В кровавых снах я занимаюсь любовью со скелетом. Клацают кости, земля плывет, мои яички взрываются.

Осколки впиваются в навес. Я просыпаюсь. Прислушиваюсь к затихающему гулу B-52. Слушаю, как дышат мои братаны, мое отделение – как призраки во тьме.

По ту сторону заграждений вражеский солдат провожает воплями уже невидимые самолеты, которые только что его убили.

Я пытаюсь заставить себя увидеть сон о чем-нибудь красивом и добром… Вижу бабушку, которая сидит в кресле-качалке на веранде и отстреливает вьетконговцев, потоптавших ее розы. Она попивает драконью кровь из черной бутылки из-под "Кока-Колы", а мать моя Геринг с полными белыми грудями кормит меня и гонит, и гонит германские войска вперед, и слова его вырезаны из танкового броневого листа…

Я сплю на стальном ложе, положив лицо на кровяную подушку. Втыкаю штык в плюшевого медвежонка и начинаю храпеть. Если снится дурной сон – не иначе наелся чего-нибудь на ночь. Так что спи, мудила.

Ветер с ревом врывается под навес и срывает пончо с бамбуковой рамы, обрывая веревочные растяжки. Дождь обрушивается на меня черной ледяной волной.

Чей-то сердитый голос доносится с той стороны заграждения. Вражеский сержант ругается непонятными грязными словами. Вражеский сержант в темноте о труп запнулся….

Ночной дозор.

В предрассветном небе маленькая, отблескивающая металлом звездочка вспыхивает как суперновая звезда – осветительный снаряд.

Ни свет ни заря поглощаю завтрак, сидя в красной склизкой грязи своей кхесаньской щели. Вчера соорудил себе новую печку, наделав дырок для прохода воздуха в пустой консервной банке из-под сухпая. Внутри печки кусок пластичной взрывчатки С-4 тускло отсвечивает как кусок серы. На печке – другая оливково-коричневая банка, в ней побулькивает и попукивает ветчина с мудаками. Я помешиваю варево белой пластмассовой ложкой.

На горизонте оранжевые трассеры прошивают ночное небо. "Пых – дракон волшебный", он же "Спуки", самолет "C-47" с пулеметом Гатлинга, вливает триста пуль в минуту в поллюции какого-нибудь дрыхнущего гука.

Пробую, как там моя ветчина с лимской фасолью. Горячо. Жира много. Пахнет как дерьмо свинячье. Зацепив штыком, снимаю полную банку с печки. Прочно вкручиваю банку в красную глину. Стараясь не уронить, ставлю на огонь кружку, всыпаю пакетик порошкового какао и вливаю полфляжки родниковой воды. Горячий шоколад худо-бедно, но отбивает кислый привкус, который остается во рту из-за таблеток галазона, которые мы добавляем в воду для дезинфекции.

Мой завтрак подвергается атаке вьетконговской крысы, которая явно пытается перетащить его под влияние коммунизма.

Эта крыса – моя старая знакомая, поэтому я отваливаю ей халявы и не поджигаю, облив бензином для зажигалок, как мы с братанами обычно поступаем с ее родичами. Я топаю ногой, и крыса отступает в тень.

В свете осветительной ракеты мои братаны из отделения "Кабаны-Деруны" из "Дельты" Первого Пятого походят на бледных ящериц. Братаны переводят на меня рептильи глаза. Халявы не будет. Показываю им средний палец. Рептильи глаза прыгают обратно на карты, которыми они играют в покер.

Перейдя на новую стратегическую позицию, вьетконговская крыса уставилась на меня, пытаясь установить здесь свои правила.

Свет ракеты подрагивает, и Кхесань застывает, превращаясь в выцветший дагерротип. Можно подивиться на мусор, который современная война разбросала по нашей пыльной цитадели, подивиться на то, как бородатые хряки держатся здесь и тогда, когда весь мир кружится и силы тяготения врут, подивиться на бетонные кости старой французской заставы (там по ночам ходят в дозорах призраки мертвых легионеров и монголы – всадники Чингисхана) – и увидеть, как гнилыми зубами торчат разбитые стены заставы, подивиться через проволоку на тысячи акров развороченного подлунного пейзажа, ощутить скрытый в нем холодный цепенящий ужас и его мертвое спокойствие.

На протяжении последних трех месяцев на каменистую землю вокруг Кхесани было сброшено величайшее количество взрывчатых веществ за всю историю войн. Двести миллионов фунтов бомб и всех возможных видов других средств уничтожения рвали и вспахивали бесплодную красную землю, разбивали валуны, разносили в щепки деревья и вгрызались в их обрубки, испещрили палубу воронками, в которых можно танки хоронить.

Ракета плавно скользит вниз на парашютике, раскачиваясь и поскрипывая, роняя искры и шипя, пока не падает на проволоку. Свет ее тает.

Во тьме ночной я ощущаю себя единым целым с Кхесанью – живой клеточкой в этом месте, в этом прыще из мешков с песком и колючки, что вскочил на пустынном плато на краю земли. Я нутром чувствую, что мое тело – одна из многих составляющих, хрящей, мускулов и костей Кхесани, маленького американского поселения, по которому ежедневно долбят 152-миллиметровыми снарядами из пещер, что в одиннадцати километрах отсюда в Лаосе, на Ко-Рок-Ридже, его долбят по полторы тысячи снарядов в день, долбят, и долбят, и долбят, с отупляющей регулярностью долбят этот муравейник, угодивший под кузнечный молот.

Настроение у меня сегодня просто супер – я старик. Двадцать два дня до подъема.

Вьетконговская крыса сидит на низком старте, на мешке с песком в дюйме от моего локтя. Я наклоняюсь и выкладываю ее долю ветчины с мудаками на носок ботинка. Крыса наблюдает за мной черными глазками-бусинками. Крысы маленькие зверушки, но умные. Убедившись, что я заслуживаю доверия, крыса спрыгивает с мешка в щель. Запрыгивает на носок ботинка. Когда она ест, щеки у нее раздуваются. Классная крыса, просто красавица.

Командуют построение.

Отделение в колонну по одному выходит за проволоку. Мы не обмениваемся шутками с сонными часовыми, которые расставлены по блиндажам, сооруженным из мешков с песком, бревен, притащенных из джунглей, и листов оцинкованной жести. Мы не обращаем внимания на сотни солдат из 26-го полка морской пехоты, которые рассыпались по всему периметру, приготовившись выступить на операцию "Золото". Наше отделение возглавляет батальонную колонну. Мы не обращаем внимания на мины "Клеймор", на изъеденные ржавчиной банки из-под "Кока-Колы" с камушками внутри, которые развешаны на проволочных спиралях, на красные алюминиевые треугольники с предупреждениями о минах, нанесенными по трафарету, на траншеи, заваленные всяким барахлом, на засранные ячейки с полчищами мух, на горы гильз от гаубичных снарядов.