Старики и бледный Блупер - Хэсфорд Густав. Страница 41

В муссонном дожде Пацан движется как черный силуэт. Очертания его пончо мерцают как серебряные точки на экране радара. Он представляет собой отличную мишень. Гуковские снайперы могут расслышать в темноте, как дождь барабанит, отлетая от пончо, что на Пацане. Бледный Блупер может разглядеть черную накладку на прикладе его M16, которая болтается стволом вниз, чтобы дождь не попадал в канал ствола.

Надо бы предпринять меры по спасению филейной части Бруклинского Пацана, но не хочу. Не могу. Морская пехота больше не та элитная амфибийная ударная сила, что раньше. Нас разжаловали, сделав из нас бросовые морепродукты. Во Вьетнаме мы всего лишь дешевая приманка для ловли на живца, мы нацеплены на азиатские крючки, где дергаемся до тех пор пока не попадем под огонь и не погибнем. Мы тут чтобы погибать, наши инструктора в Перрис-Айленде все повторяли: "От крови трава лучше растет".

Я поднимаю трубку полевой рации Бруклинского Пацана. Трубка обернута прозрачным полиэтиленовым пакетом, обмотанным липкой лентой. Тихонько свищу. Прочищаю горло. Говорю: "Я Зеленый Миллионер, Зеленый Миллионер, командир первого взвода. Дайте ракет, девчонки. Давай ракеты – и давай их немедленно на хер срочно".

Первый взвод спит в полном изнемождении: восемнадцать часов подряд они загружали трехосники.

Бесконечная колонна грузовиков вывозила гаубичные снаряды, деревянные поддоны с высокими стопами коробок с сухпаем, горами фанерных щитов и строительных брусов, тонны стальных перфорированных листов, снятых с аэродрома.

Первый взвод честно заслужил право немного подавить на массу. Пора будить. Пора будить всю базу.

Трубка шипит разрядами помех, и кто-то отвечает: "Понял. Щас дам. Отбой связи".

С усилием поднимаю M60 в положение "на грудь", как его держат в кино, и все сильнее и сильнее щурюсь в распростертую тьму. Но теперь я вижу в темноте хуже, чем раньше. Ничего там не движется. Дульных вспышек не видать. И один лишь дождь шумит.

Вот скажу одно лишь слово – и Бледный Блупер окажется на дне бассейна, заполненного красной грязью, высирая изделия питтсбургских сталелитейных заводов. Стоит лягушке пукнуть, и я похороню эту лягушку под черной железной горой американских бомб. И даже если большие птицы не смогут взлететь из-за мутной этой непогоды с ее нулевой видимостью, я всегда могу вызвать артиллерию. Произнесу в трубку заклинание из двух слов и шести цифр координат – и пушкари напрягутся, и через сорок секунд в моем распоряжении окажется больше огневой мощи, чем у бронетанковой дивизии.

Где-то позади ухает миномет.

Мой палец медленно вытягивает спусковой крючок до конца свободного хода. Делаю глубокий вдох. Все, джунгли под прицелом. Так хочется наконец-то пустить в ход 60-й и искромсать черноту ночи красными строчками пуль.

В пятистах ярдах вглубь сектора обстрела, на высоте луны, возникает тусклое пятнышко. Свет – обширный, резкий, белый – разливается по черному небу, тает и плавно опускается на землю, несомый дождем. Осветительная ракета покачивается под белым парашютиком, поскрипывая и роняя искры, которые шипят и потрескивают.

Я затаиваю дыхание и замираю. А вот сейчас не стоит делать неверных ходов. Бледный Блупер только и ждет, чтоб я сотворил какую-нибудь глупость, как салага какой-то.

Внизу, в полосе заграждений, Бруклинский Пацан останавливается и глядит на свет. Рядом с Бедным Чарли, нашей игрушкой-черепом, Пацан опускается на корточки, а по нему молотят холодные порывы ветра и муссонного дождя.

Из глубины нейтральной полосы доносится зловещий хохот. Пацан разворачивается туда лицом и медленно снимает с плеча винтовку. За стеклами очков, мутных из-за дождя, глаза на его лице кажутся огромными.

Слышен звук – будто открыли металлическую флягу с вином, затем абсолютная тишина на какой-то миг, а потом осколочная граната из M79 попадает в Бруклинского Пацана, и Бруклинский Пацан весьма бездарно изображает Джона Кеннеди во время предвыборной кампании в Далласе, и, как в немом замедленном воспроизведении, голова Бруклинского Пацана растворяется в облаке розовой дымки, а потом – бац! – и Бруклинский Пацан усыпает собою все вокруг: разорван гранатой, убит, похерен, застрелен, забит как скотина.

Обезглавленное тело Бруклинского Пацана – изувеченный восковый катыш в призрачном свете осветительной ракеты. Одной руки больше нет. Другая рука превращена в месиво. Ноги вывернуты запредельно и куда попало. Нереально белые ребра загибаются дугами вверх, торча из отблескивающей черной ямы, из которой идет пар, как будто она тлеет.

И вдруг освещение затухает. Ночь обрушивается на мою позицию. Через мой сектор обстрела проходит тень.

Я впиваюсь пальцами в холодный металл пулемета, во рту сухо, зубы стиснуты, болит палец, руки побелели, кровоточат прикушенные костяшки пальцев, пот щиплет глаза, желудок то сжимается, то разжимается, и весь я дрожу.

Бледный Блупер знает, где я сейчас. Он знает, где я обитаю. Там, за проволокой, в черных-черных джунглях Бледный Блупер может расслышать удары бубна, которым бьется мое сердце.

Пробую снять руки с пулемета, но не могу.

Опустившись на корточки, я задерживаю дыхание, и мне страшно открывать огонь.

Бобер Кливер, который любит рассказывать всяким детишкам неразумным, что он наш взводный сержант, тащится, отвалив себе здоровенный кусище халявы в своем роскошном блиндаже. Этот блиндаж был выстроен по тщательно разработанному Бобром проекту морпчелами в обмен на шесть "Вилли-Питеров"*, набитых марихуаной. Можно не сомневаться – Бобер сидит сейчас на своей койке, попивая холодное пиво, и смотрит повторный показ "Оставь это дело Бобру" на своем японском телевизоре с надписями на таиландском, который работает от аккумуляторов.

Выжидаю, пока не стемнеет, натягиваю на себя гнилую тропическую форму и хошиминские сандалии, и выползаю из крысиного гнезда, которое соорудил для себя в "конексе" * из скомканных похоронных мешков и парашютного шелка. Палубное время – ноль-темь-тридцать. Пора обходить посты.

Я уже сотни раз обходил посты в Кхесани. Нынешней ночью все какое-то новое и незнакомое. Я чувствую себя как слепой в комнате, в которой некий садюга переставил всю мебель. При лунном освещении я постоянно спотыкаюсь и падаю, как какой-нибудь салага херов. Бульдозеры из 11-го инженерного не на шутку похерили мой участок. Даже блиндажи теперь не там, где надо. Я чувствую себя так, будто заблудился. Мой родной город утащили, упаковали, сожгли или эвакуировали.

Таинственны пути морской пехоты.

Через каждые двадцать метров я наклоняюсь и подергиваю колючку щипцами для минных проводов, проверяя, не перерезана ли она. Эти подергивания спугивают блиндажных крыс – таких здоровенных, что у них вполне хватит наглости трахнуть в жопу трехосный грузовик. Я осматриваю проволоку-путанку – достаточно ли она туга, чтобы выдержать вес мертвецов, что будут на нее валиться. Проверяю, как стоит каждая мина "Клеймор". Мы окрашиваем "клейморы" с тыльной стороны в белый цвет, чтобы в темноте можно было их пересчитать и убедиться, что они все так же направлены в поле.

Краем глаза поглядываю во тьму за проволокой. Огневые группы высокомотивированных москитов стремятся загрести меня на ночную хавку, а я все жду, что тени за проволокой вот-вот обернутся людьми. По ночам мы погружаемся в мир, где все люди – призраки.

Там, в темноте, что-то есть, что-то шевелится. Может, порванный и гниющий мешок для песка, таскаемый ветром. Или заблудившийся буйвол. Или ночи клочок, брошенный на землю облаком, проплывающим на фоне луны. А может, те черные точки, что мерцают вдали, за пять сотен ярдов отсюда – холодные и голодные вьетконговские бойцы, которые бесшумно сливаются и сосредотачиваются, готовясь к наземной атаке.