Нечестивый город - Финней Джек. Страница 17

– Д в чем ее преступление? – робко спросил я.

– Как? – взвизгнула госпожа Шмаль. – Вы не слышали?

– Нет, мадам.

– Как? – взвизгнула госпожа Швакхаммер.

– Капитан Малахайд прибыл только сегодня утром, – вступился за меня Руиз.

– Расскажите же ему, господин Руиз, – потребовала госпожа Швакхаммер, – я просто не могу говорить про такие вещи.

– Эммм, – сказал Руиз. – Но, мне кажется, мадам, вы могли бы рассказать гораздо лучше меня. И не беспокойтесь, капитан не будет шокирован.

– Ну уж нет! – возразила госпожа Шмаль. – Еще как будет. Расскажи-ка ему, дорогая.

Госпожа Швакхаммер нагнулась ко мне.

– Капитан Малахайд, – торжественным тоном и с трудом произнося слова, начала она. – Ее отец, Александро Шеферд был президентом банка и наложил на себя руки.

– Ну и что? Какое это имеет значение? – спросил я.

– Ой! – простонала госпожа Швакхаммер и лишилась чувств. Вик Руиз и госпожа Шмаль принялись возвращать ее к жизни: когда она пришла в себя, Руиз посадил ее к себе на колени и стал утешать, в то время как госпожа Шмаль укоряла меня за выходку:

– Вам бы надо знать, капитан Малахайд, что у нашей бедненькой душечки, госпожи Швакхаммер, очень нервная и чувствительная натура, она не может вынести таких тяжких потрясений, и я попросила бы вас впредь следить за своими словами в ее присутствии.

Я возразил, заявив, что вовсе не имел намерения шокировать госпожу Швакхаммер, и что мне по-прежнему непонятно, почему самоубийство отца Франчески Шеферд должно вызывать такое отрицательное отношение к ней.

– О, капитан Малахайд! – произнесла госпожа Шмаль дрожащим скорбным голосом. – Ведь наша бедненькая душечка, госпожа Швакхаммер, держала все свои сбережения в банке Шеферда, и когда Шеферд наложил на себя руки, все бросились в банк, а бедненькая милочка, госпожа Швакхаммер, опоздала, и ей не досталось ни пфеннига: она потеряла все. И теперь вы понимаете, что от одного вида этой отвратительной, бесстыжей женщины у госпожи Швакхаммер может начаться истерика, и она даже может слечь в постель.

Теперь, конечно, все разъяснилось. Я встал и извинился перед госпожой Швакхаммер за нанесенное ей оскорбление. Ведь я не имел ни малейшего представления о том, как ужасно с ней обошлись; но теперь, когда я все узнал, мне понятны ее горькие чувства. И я поцеловал руку госпоже Швакхаммер и еще раз призвал ее простить и забыть обиду; что было, то быльем поросло.

Она простила меня, и мы заказали еще щелака. Потом мы сидели и вели дружескую беседу. Время от времени оркестр начинал играть что-то новое, и мы отставляли зелюмы со щелаком, вставали и шли танцевать. Я ничего не понимал в танцах и был вынужден импровизировать. Госпожа Шмаль громко возмущалась моим неумением.

– Следите за моими движениями, капитан Малахайд, – требовала она, – черт возьми, следите за моими движениями! Когда в очередной раз музыка умолкла, и мы вернулись к столу, она уделила этому вопросу еще большее внимание, в частности, сказав:

– Ну вы даете, капитан Малахайд, это ж надо так танцевать! У меня все ноги в синяках. И вообще, что за странная манера танцевать в пальто, застегнутом на все пуговицы?

Я не знал, как ответить, мне стыдно было признаться, что под пальто у меня ничего нет, кроме брюк и грязной майки, но Вик Руиз спас положение.

– Мадам, не стоит строго судить капитана Малахайда за такую мелочь, как неумение танцевать. Ведь капитан прибыл из Абалона, мадам, а единственный танец абалонцев – танец урожая, подобный танцам животных в разгар периода спаривания; дикий, полубессознательный, полный скрытой ярости и подавленного вожделения; в основе своей языческий, ритуальный танец, его движения возникают из глубин души; молчаливый крик, тайная мольба, сдавленный стон, невольный жест и надежда. Этот танец, мадам, в своей пантомиме являет все животные чувства, скрытые в человеке; в момент наивысшего экстаза участники танца способны увидеть тени грядущих событий. Поэтому не стоит удивляться и осуждать капитана за то, что он танцует в пальто. Что касается меня, мадам, то я скажу так: «Превосходно, капитан Малахайд! Вы танцевали превосходно, сударь!»

Объяснения Руиза оказали должное воздействие на госпожу Шмаль; она успокоилась и даже пожелала танцевать снова. Но я отказался, сославшись на легкую головную боль. У меня не было ни малейшего желания признаваться госпоже Шмаль в том, что, танцуя с ней, я постоянно думал о Франческе Шеферд.

Руиз случайно взглянул на пол и увидел выброшенную мной газету. В самом углу рваной страницы он прочел репертуар одного из хейларвейских театров.

– Ей-богу, это место уже начинает нам надоедать, – заявил Руиз. – Я предлагаю посетить театр и посмотреть хорошую пьесу, и потом займемся чем-нибудь другим. Я по горло сыт звуковым кинематографом, радиоинсценировками, теледрамами и прочими видами консервированных развлечений. Пойдемте лучше в театр и посмотрим настоящую пьесу. Газета, которая лежит на полу, утверждает, что театр еще открыт; мы должны посетить его, пока телерадиотресту не удалось получить постановление о его закрытии.

Девицы стали возражать и капризничать. Руизу пришлось долго уговаривать их, но в конце концов они согласились, когда мы с Руизом пообещали, что, если пьеса им не понравится, мы сразу же уйдем из театра и отправимся в какое-нибудь ночное кабаре.

Мы покинули кабину, и девицы отправились в дамскую комнату, а мы с Руизом пошли к кассиру, чтобы уплатить по счету; счет оказался весьма значительным, и когда Руиз заплатил, мне пришлось пополнить его запасы драхм. Потом подошел буфетчик и потребовал, чтобы Руиз заплатил также за стаканы, разбитые девицами; кроме того, буфетчик заявил, что госпожа Шмаль похитила шесть вилок, которые спрятала у себя в сумочке, и что Руиз должен заплатить и за них. Расплачиваясь, Руиз поделился с кассиром и буфетчиком своим мнением об их ресторане, об обслуживании, клиентах, качестве блюд и оркестра; когда девицы вновь присоединились к нам, Руиз окончательно поссорился с администрацией ресторана, и они сказали Руизу, чтобы он больше никогда сюда не приходил, а Руиз сказал, что он не придет сюда, даже если ему заплатят. После этого мы вышли из ресторана, сели в такси и поехали в театр.

На сей раз нам досталась машина новейшей модели, имеющая форму слезинки и двадцатичетырехцилиндровый дизельный мотор; эта штука могла развивать скорость в девяносто девять миль в час на одном автоматическом стартере без зажигания. Однако у нее был только один салон, и нам всем пришлось устроиться на заднем сиденье. Впрочем, там оказалось достаточно удобно, и мы остались вполне довольны поездкой. Госпожа Шмаль открыла свою сумочку, достала оттуда губную помалу с зеркалом и принялась прихорашиваться. Неожиданно машину тряхнуло, и из сумки госпожи Шмаль вывалились полдюжины вилок, которые она похитила в ресторане, и четыре ложки, пропажу которых буфетчик не заметил.

– Хи-хи, сестричка! Сувениры! Хи-хи! – госпожа Швакхаммер погрозила ей пальцем: – Ах ты, проказница! Опять за свое. Когда-нибудь ты попадешься, запомни мои слова! Хи-хи! Правда, она попадется, господин Руиз?

– Это очень дурная привычка, – двусмысленно ответил Руиз.

Я покрутил ручку приемника и поймал четвертьчасовой обзор «Тандштикерцайтунг». Диктор весьма выразительно рассказывал о тигре, который уничтожает все на своем пути. Какие-то люди спрятались в подземном переходе, но тигр учуял их, разрушил подземный переход, и когда люди стали выбегать из-под обломков, безжалостно убивал их ударами лапы. Национальная гвардия, которой Муниципалитет Хейлар-Вея поручил сразиться с чудовищем, пока не могла привести в боевую готовность устаревшую артиллерию: выражалась надежда, что они убьют тигра, как только будут устранены неисправности.

– Они никогда не убьют этого тигра, – сказал Руиз.

– Что за чушь передают по радио! – возмутилась госпожа Швакхаммер. – Никогда такого не слыхала. Тигр в нашем городе! Какая ерунда!

– Это на самом деле не тигр, – возразил я.