54 метра (СИ) - Попов Александр. Страница 50

Сначала болит рука, а затем начинает пульсировать что-то в голове и темнеет в глазах. Мычу. Громко мычу. Приходит медсестра. Красивая. В реанимации и хирургии они почти все красавицы. Умирающим они становятся проводниками в другой мир – ангелами. Живым они становятся стимулом стремиться к жизни, как нечто прекрасное, ради чего и стоит жить. Если бы они были некрасивыми или злыми, то многие бы умирали от этого. Как хорошо, что это не так.

Знаком показываю, что хочу пить. Пью, и пока мне кладут утку на край кровати, спрашиваю:

– А где тот парень-сосед?

– Умер, – коротко отвечает она и наклоняется вынуть из моей руки иглу капельницы. Я вижу очертания ее грудей. Да, уже жить хочется немного больше.

– А что с ним произошло? – тихо спрашиваю я. – Ну, отчего он умер?

– Что-то там порвалось внутри, и началось сильное кровотечение. Спасти не удалось, – нехотя отвечает она.

– Те врачи называли его симулянтом, как в черном анекдоте. Не знаю, может, вы слышали? – и, не дождавшись от нее ответа, продолжаю. – Один врач говорит другому: «Помнишь симулянта из тридцать восьмой палаты? «Да, – говорит второй врач. – А что?» А первый ему с подковыркой-издевкой отвечает: «Так вот, представляешь, сегодня помер».

И пытаюсь улыбнуться. Скорее всего, получается измученный зверский оскал. Медсестра натянуто улыбается несколько секунд и прикладывает к выступившей капли крови из моей руки кусочекваты, смоченный спиртом.

– А я буду жить? – почему-то спрашиваю ее.

– Будешь! – резко отвечает она и сгибает мою затекшую руку в локте, прижимая вату. Рука начинает болеть.

– А тому парню ты тоже так говорила?

Она молча уходит с моей наполненной уткой, оставив меня снова одного, и я засыпаю с мыслями: «может быть, и зря я буду жить»…

Меня перевели в общую палату уже через несколько дней. Я быстро поправлялся и не хотел умирать (спасибо медсестрам). Я много спал и прогуливался по парку во внутреннем дворике. Раны и синяки заживали и проходили. На все вопросы врачей отвечаю, что упал с лестницы. Они ничего не могут изменить в МОЕМ мире, и проблем из-за правды добавится только у меня. Один раз позвонил родителям, попросил заехать и привезти сигарет, потому что свои уже кончились. Отец, снявший трубку, начал орать: «Тебе уже не десять лет!!! Сам решай свои проблемы!!! Уже месяц, как тебе исполнилось восемнадцать!!! Я ничего тебе не должен, ты и так взрослый, совершеннолетний урод!!!»

Я вешаю трубку и думаю: «Наверное, самые несчастные дети – дети военных». Хотя, с другой стороны, есть же поговорка, что самые несчастные дети – дети психологов. Блин, у меня же он еще и гребаный психолог. Значит, бывает такое, что совпадает. С другой стороны, у гипнотизеров ведь тоже есть дети. Тем вообще не повезло: «Девочка моя, на счет «три» ты откроешь глаза и расскажешь, что именно тебе понравилось в ДИСНЕЙЛЕНДЕ». Они могут внушить, что ты уже поел сегодня сладкой ваты или шоколадок.

Я мысленно смеюсь над своими мыслями и не замечаю, что делаю это вполне громко и вслух. Сидел себе, сидел и, на тебе, захихикал. Окружающие смотрят на меня как на психа, хотя я, скорей всего, он и есть.

Р.S. Через неделю вернусь обратно в свою тюрьму. Видно судьба такая – жить одному и в полном говне.

Глава 25. Короткая и мистическая

Иногда. Ночью. В пустынных учебных коридорах огромных корпусов дует очень холодный, неожиданно возникший ветер. Раздается коридорный звонок, и сотни людей как будто выходят с занятий и разговаривают друг с другом. Кто-то громко смеется или кричит. Все это длится минуту, а может, и меньше.

Ты сидишь эту минуту на стуле один, и холодный липкий пот течет по твоей спине. Происходящее вводит тебя в оцепенение.

Страх и любопытство. Что сильнее? Я считаю, что страшное любопытство и любопытный страх, поэтому встаю и, сильно боясь, иду на звуки.

В коридоре длиной триста метров хлопают все двери, ведущие на кафедры. Хлоп! Бах! Буц! Бах! Бац! Громкие звуки со звоном вибрирующих стекол эхом гуляют по пространству с высоченными потолками. И вдруг все стихает. Становится тихо-тихо. Настолько тихо, что слышно свое дыхание. Всю оставшуюся ночь тишина давит на виски, уши, нервы…

Глава 26. Неоптимистичная

Мы вместе со СВИНОМ, ЕФТЕЕМ и еще несколькими братьями по несчастью поем песню Трубецкого:

Го-о-олуби, го-о-олуби. За моим окном кружатся.

Го-о-олуби, го-о-олуби. И стихи на лист ложатся.

Го-о-олуби, го-о-олуби. Эти строчки прочитайте.

Го-о-олуби, го-о-олуби. Той девчонке передайте.

Песня поется в каком-то полутемном помещении, где нас закрыли на замок во время ночного циклевания каких-то досок.

Ночью я крадусь в кубрик, где спят старшины. Я слышу их храп и чувствую их запах. Расположение коек со спящими нелюдями знаю наизусть, но замираю в нескольких шагах и жду, когда мои глаза привыкнут к темноте и начнут различать мелкие детали, ведь ошибаться нельзя. Дышу тихо и спокойно. Я спокоен. В моей руке наполовину спрятанный в рукаве металлический тонкий прут, похожий на вязальную спицу. А может, это и есть вязальная спица, заточенная до одури долгими бессонными ночами о кафель и стены. Эта ночь будет судьбоносной. Заточенный конец я сжимаю в ладони и теплом своего тела поддерживаю такую же температуру в металле. Ни в коем случае нельзя, чтобы металл был холодным. При соприкосновении с кожей жертвы он не должен разбудить ее из-за разницы температур. В согнутом локте другой руки висит привязанная ветошь, о которую я буду вытирать кровь. Они такие беззащитные – спят и даже не успеют ничего почувствовать. Я приближаюсь к одному из них и аккуратно примериваюсь своим оружием возле ушной раковины спящего. По чуть-чуть опускаю все ниже и ниже, туда, где барабанная перепонка. В этом деле нужна точность. Промахнешься, и он разбудит остальных.

Без замаха, наваливаясь всем телом, загоняю острый тонкий прут глубоко вовнутрь, пока кулак не упирается в ухо. Раздается небольшой хруст и судорожный тихий последний вздох обладателя уха. Мгновенное кровоизлияние в мозг. Мгновенная смерть. Он не успел даже крикнуть.

Таким приемом пользовались диверсионные группы при уничтожении спящих взводов и рот противников. Я про это узнал от одного человека, который был в числе диверсионной группы. Он рассказывал, что после снятия дозорных и вахты, не торопясь, бесшумно убивали спящих десятками и сотнями таким способом. Поэтому я считаю, что легко убью пятнадцать старшин.

Достаю туго засевшую «пику» из уха, уперевшись в голову мертвеца коленом, и вытираю горячую и густую кровь о тряпку, чтобы не разбудить следующую жертву случайной каплей.

Я только что простил этого человека за то зло, которое он причинил мне и моим товарищам.

Двигаюсь бесшумно. От одного к другому. Нужно торопиться – в эту ночь мне предстоит много сделать. Дурацкий вопрос: тяжело ли убить человека? Легче легкого. А совесть? Моя совесть чиста, как родниковая вода. Я просто больше так не могу. Я больше не могу смотреть на то, что происходит вокруг меня и со мной.

Хруст. Вздох. Труп.

Ты весишь сто пятьдесят килограммов? Ты супер-каратист или обладатель нереальной силы? ПЛЕВАТЬ! Твоя жизнь в моих руках, потому что я готов дойти до черты и переступить ее. Ведь ты, именно ты (ХРУСТ, ВЗДОХ, ТРУП), и ты тоже привел меня к ней. И теперь я шагаю вперед, потому что это не я, а это не ты. Потому что это не мы.

Я только что тебя ненавидел. Маленький хруст твоего черепа – и вот я уже простил тебя. О покойниках или хорошо, или никак.

Мучаюсь ли я? Нет, не капли. Эти животные и моральные уроды не вызывают во мне жалости. ОНИ НЕ ДАВАЛИ МНЕ СПАТЬ НИ ЧАСУ УЖЕ ЧЕТЫРЕ ДНЯ. Так странно, что по-другому начинаешь ощущать окружающий мир.

В первый день все отступает на второй план, и главная мысль – поспать.