По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918 - Мартышевский Яков. Страница 28

Чаще встречались взорванные железнодорожные мосты, вывороченные телеграфные столбы, поломанные стрелки. Станции, мимо которых мы проезжали, были в большинстве разрушены и сожжены.

Около четырех часов дня мы проезжали район боев у станции Равы-Русской. Поезд замедлил ход, так как в этом месте путь был не вполне исправлен. Местность была холмистая и лесистая.

– Вон, видите прямо против нас на скате окопы с проволочными заграждениями – это австрийская позиция, – проговорил доктор, указывая пальцем вдаль. – А вот по полю разбросаны неглубокие одиночные окопчики рядами, здесь наступали наши цепи. Сейчас за этим лесом слева стояли наши две легкие батареи. Скоро будет и станция Рава-Русская, вы увидите, как наковыряли там наши тяжелые орудия…

Я с благоговением смотрел на эти молчаливые теперь холмы, на эти пожелтевшие леса, над которыми еще всего каких-нибудь две недели тому назад стоял непрерывный гром орудий, трещали с обеих сторон пулеметы, заглушая собой стоны раненых… Но теперь все тихо… И лишь одинокие покосившиеся деревянные кресты, воронки от снарядов да желтые кривые линии окопов свидетельствовали о том, что здесь недавно кипел упорный, жаркий бой. Через несколько минут мы подъезжали к станции Раве-Русской. Здание представляло собой груду почерневших от пожара развалин. Рядом наскоро из досок было выстроено нечто вроде сарая, где помещались телеграф и железнодорожные службы. Деревья около станции были большей частью поломаны или исковерканы попавшими в них осколками снарядов. Около железнодорожного пути, свалившись с насыпи, лежали разбитые, полусгоревшие вагоны; кое-где еще валялись обломки телег, походных кухонь, рыжие оборванные австрийские ранцы, обоймы от патронов, выстрелянные гильзы и множество блестящих баночек от консервов. Вся земля вокруг станции действительно была изрыта, словно вспахана снарядами, глубокие воронки шириной в сажень черными зловещими пятнами покрывали подернутую желтизной окружающую местность.

– Вот где была развязка этого славного боя! – воскликнул доктор. – Жуткая картина, не правда ли?

Поезд дальше не шел, так как не был еще исправлен путь, да и фронт уже был близко.

– Ваше благородие! Куда прикажете нести вещи? – проговорил Франц, внезапно появляясь в дверях нашего купе.

– Да вынеси пока что на платформу, а там видно будет, – ответил я. Затем, поблагодарив доктора за радушный прием и тепло простившись с ним, я вышел из вагона вслед за Францем. Все окружающее свидетельствовало о близости фронта. Мелькали серые шинели, недалеко от станции расположился какой-то обоз; дымили две походные кухни, стоявшие около большой палатки, разбитой прямо на поле. Флаг с красным крестом, развевавшийся наверху, указывал на то, что это какой-нибудь передвижной госпиталь. Легкораненые с перевязанными руками и ногами сидели и стояли около палатки, покуривая цигарки, и, перебрасываясь отдельными восклицаниями, с видимым интересом смотрели на наш только прибывший санитарный поезд, который должен был отвезти их далеко от этих страшных, изрытых снарядами полей, увезти туда, в глубь России, где ждут их тепло, ласка и любовь в награду за их боевые труды и лишения.

А вдали, где-то там, за синеющими лесами, как глухое рычание льва, раздавались, то разливаясь, то замирая, громовые перекаты…

На следующий день утром со станции Рава-Русская отправлялся обоз с провиантом в фольварк С., где был расположен штаб нашего корпуса. Я поместился на одной из телег, нагруженной мешками с овсом, а Франц, положив вещи, отказался сесть.

– Ничего, ваше благородие, мы привычные пешком ходить, – добродушно ответил он.

Было около восьми часов утра, когда начальник обоза подпрапорщик с нагайкой в руках крупной рысью проехал в голову обоза и зычным голосом скомандовал: «Пошел!» Раздались понукания и ругань обозных солдат, которые в большинстве шли пешком рядом с подводами, и обоз тронулся. Небо было серое. Моросил мелкий дождик. Временами, как далекий гром, доносилась орудийная канонада.

Вскоре наш обоз, состоявший не более чем из десяти повозок, вытянулся по шоссе, покрытому жидкой грязью. Шоссе проходило через фольварк С., до которого было верст 15.

Станция с разрушенными зданиями, со стоящим на пути белым санитарным поездом с несколькими товарными вагонами и маневрирующим паровозом осталась позади нас. Теперь уже начиналась прифронтовая полоса, где кипела совсем иная жизнь, полная опасностей и лишений. Это совершенно иной мир, непонятный человеку, никогда не видевшему войны. Здесь люди живут совсем другими интересами. Будничные мелкие заботы тут отпадают, и люди живут лишь настоящим днем, чутко прислушиваясь к орудийному грому, ибо фронт не всегда устойчив, и каждую минуту он может сдвинуться вперед или назад, и тогда тысячи подвод и десятки тысяч людей покинут свои временные убежища и длинными вереницами обозов потянутся по шоссейным и проселочным дорогам. Но сейчас фронт по реке Сан устойчив, и со дня на день ждут, когда наши доблестные войска перейдут в решительное наступление и сломят сопротивление австрийцев.

Местность вокруг была холмистая и покрыта лесами. Но было как-то пустынно и неприглядно вокруг. На полях не было ни души. Деревни, мимо которых мы проезжали, были наполовину опустевшие и сожженные, и лишь несгоревшие печные трубы торчали, как скелеты, среди груды развалин и пепла. Запуганные собаки издали злобно на нас лаяли. Изредка по шоссе навстречу нам попадался какой-нибудь верховой, отправлявшийся на станцию, или военная повозка защитного цвета. Я рассматривал серые фигуры и серые лица подводчиков-солдат, стараясь отгадать их душевное состояние и их мысли. Они шли молча, попыхивая цигарками, изредка отплевываясь, и время от времени награждали крепким словцом лошадь, если та пыталась выйти из строя (линии) обоза.

– Приходилось тебе бывать в бою? – обратился я к сопровождавшему мою подводу солдату, высокому хохлу с рыжими усами и в помятой шапке.

– Так точно, бывал. Я с первой облизации как топал в часть, так усэ врэмя в бою та в бою, под Равой мы былыся з им бильше як дви нэдэли, там мэня раныло в ногу, я трошки полэчився, а потом прзывалы в обоз.

– А какого ты полка?

– Вологодского, ваше благородие.

Я искренно обрадовался, так как этот полк был одним из полков нашей дивизии, и принялся расспрашивать словоохотливого хохла о тех боях, в которых принимала участие наша дивизия во время моего отсутствия. Разговаривая, мы и не заметили, как уже подъезжали к фольварку С., где был расположен штаб корпуса. Это была богатая помещичья усадьба. Старинный красивый дом прятался за пушистыми пожелтевшими деревьями сада. Длинные амбары с низкими кирпичными стенами стояли по сторонам от шоссе. Среди поля уныло чернели несколько халупок с маленькими садиками. Под навесами были лошади, повозки; около одной халупы дымила походная кухня. Заметно было оживление: некоторые солдаты возились около кухни, другие ухаживали за лошадьми. Около поезда стояли несколько оседланных лошадей и человек пять казаков в черных высоких папахах. В доме был проведен полевой телефон. Длинные, тонкие шесты, на которых была подвешена телефонная проволока, тянулись ровной линией через поле и уходили вдаль.

Обоз свернул с шоссе на поле и остановился около одного амбара для разгрузки, а я вместе с Францем, взяв вещи, направился в штаб корпуса. Часовой у главного входа – рослый казак с обнаженной шашкой, ни слова не говоря, пропустил нас. Оставив Франца с вещами в прихожей, я вошел в приемную комнату. Обстановка комнаты носила следы богатства. Около стен стояли мягкие плюшевые кресла. У окна был большой круглый стол, заваленный теперь разными канцелярскими бумагами.

У стола стоял элегантный офицер и разбирал какие-то бумаги. Увидев меня, он отложил в сторону бумагу и, глядя на меня, небрежно уронил, несколько картавя:

– Я дежурный офицер штаба корпуса. Чем могу служить?

Я слегка поклонился и объяснил, что я после ранения возвращаюсь в свою часть. Офицер смерил меня немного пренебрежительным взглядом и проговорил, указывая величественным жестом на кресло.