По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918 - Мартышевский Яков. Страница 3
Поздоровавшись только с некоторыми генералами, Николай Николаевич запросто сел на тумбу неподалеку от нас в ожидании государя. Мы все с любовью и благоговением смотрели на этого могучего человека, которому суждено было в недалеком будущем сыграть в истории России выдающуюся роль. Как в тумане, я начал представлять себе будущие сражения, окутанные пламенем и дымом, огненные языки пожарищ, стоны и крики раненых, смешивающиеся с неумолчным громом канонады. И над всем этим я видел грозную фигуру великого князя, озаренную светом славы победителя… Еще не было войны, но ее горячее дыхание уже касалось наших душ; еще не было гигантских русских армий, но наши юные сердца уже отыскали для них полководца. И мы не ошиблись…
В половине шестого в отдалении показалось несколько автомобилей. Все засуетились.
Сейчас должен был прибыть государь. Раздалась команда: «Смирно! Равнение направо, господа офицеры!» Мы отчетливо повернули головы. В это время царский автомобиль остановился, и из него вышел Николай II. На наших лицах застыло выражение того чувства священного благоговения, которое бывает у простых смертных людей, наподобие нас, при виде особы государя. Царь обошел все училища, здороваясь с каждым в отдельности, останавливаясь против некоторых юнкеров и ласково с ними разговаривая. Затем он вышел на середину, и лицо его приняло серьезное и немного печальное выражение. Выждав несколько секунд, Николай II начал свою речь. В ней он говорил, что мы сыны доблестной и великой русской армии, что все рода войск составляют одну неразлучную семью, а потому вражды между нами не должно быть никакой. О текущих событиях монарх высказался вскользь, но по его голосу, в котором звучали решительные и в то же время грустные нотки, и по некоторым словам мы поняли, что Россия станет на защиту правого дела и поруганной чести Сербии. Сильный порыв восторга и энтузиазма объял нас. Молодая кровь закипела. Глаза загорелись зловещим огнем, огнем ненависти к невидимому врагу, дерзнувшему бросить вызов самой России. И когда Николай II, кончив свою речь, поздравил нас с производством в офицеры, в ответ раздалось несмолкаемое громкое «ура». В этом мощном русском кличе выразились все чувства, обуревавшие нас в ту минуту. Тут были и радость раннего производства, и угроза врагу, и готовность принести себя в жертву Родине… Наше «ура» было настолько искренно и могуче, что государь улыбнулся. Садясь в автомобиль, он еще раз оглянулся и отдал честь. Царский автомобиль уже скрылся, но долго еще гремело и перекатывалось в воздухе могучее «ура». Германский и австрийский посланники во все время речи Николая II стояли с потупленными головами и после его отъезда отошли в сторону, сопровождаемые нашими злобными, ненавистными взглядами. Зато находившемуся тут же французскому посланнику мы излили чувства симпатии и попросили его сняться с нами, на что он охотно согласился.
Веселые и довольные, мы строем, но свободно пошли домой. При подходе к нашему лагерю ротный командир воскликнул:
– Ну, господа офицеры, спойте в последний раз «Под знамя павловцев»!
Грянула с особым подъемом духа любимая училищная песня на мотив марша военно-учебных заведений. Юнкера младшего курса высыпали на переднюю линейку и приветствовали нас громким криком «ура». Мы кончили петь и в ответ взяли им под козырек. Минута была торжественная и в высшей степени трогательная. Какое-то особенное чувство, чувство энтузиазма, собственного достоинства, удовлетворения, сознания необычайности всего происходящего и готовность на самопожертвование – все это захлебывало, возбуждало и опьяняло нас и, наконец, вызвало то исключительное состояние духа, когда человек способен совершить самые отчаянные, самые невозможные подвиги героизма… Так закончился знаменательный день 12 июля 1914 года.
На следующее утро я отправился на военную платформу с тем, чтобы попасть к первому поезду, отходившему на Петербург. Поезд вскоре прибыл, постоял несколько минут и, пронзительно свистнув и распуская пары, плавно двинулся дальше. Я сел у открытого окна и бросил свой последний прощальный взор на это красивое, играющее легкой зыбью озеро, по которому мы так часто в минуты отдыха скользили лодками, на наш утопающий в зелени лагерь, на нашу некогда столь оживленную, а теперь такую молчаливую и пустынную пристань… Мысль о том, что я навсегда расстаюсь с этими сделавшимися вдруг дорогими местами и что я вступаю в новую, самостоятельную фазу жизни, вызвала у меня чувство легкой грусти. Однако оно тотчас рассеялось как туман, и на смену ему явилось бодрое, жизнерадостное настроение.
По приезде в Петербург первое, что бросилось мне в глаза, – это множество молодых подпоручиков, одетых в обыкновенную юнкерскую форму, но непременно украшенную какой-нибудь офицерской вещью. У кого была офицерская фуражка или одна только кокарда, у кого блестели новенькие золотые погоны с двумя звездочками, иные успели прицепить саблю или шашку и т. п. Это произошло вследствие того, что неожиданное производство застигло врасплох портных, которые не смогли выполнить к тому времени многочисленных военных заказов, и осчастливленные, вновь произведенные подпоручики надели на себя все мало-мальски свидетельствовавшее об их офицерском достоинстве.
Между тем события с каждым часом росли. На вокзале, в трамваях, на улицах только и было разговору, что об австрийском ультиматуме. Настроение в публике делалось все более нервным, напряженным и нетерпеливым. С утра и до глубокой ночи против редакции «Нового Времени» стояла толпа, которая жадно читала последние сенсационные известия. Газеты вырывались из рук газетчиков и тут же громко прочитывались. По улицам как гигантские волны ходили тысячи манифестантов. Одна манифестация особенно сильно врезалась мне в память. Впереди шли студенты, держа в руках портрет Николая II. По сторонам несли большие белые плакаты с надписью «Долой Австрию!» и «Да здравствует армия!». А там, дальше, куда только мог хватить глаз, виднелось море человеческих голов, которые вдруг обнажились при пении «Боже, царя храни» и «Спаси Господи»… Многие опустились на колени. Затем загремело могучее, несмолкаемое «ура», раздававшееся подобно рокоту прибоя… В это время мимо проходило несколько молодых офицеров. Толпа захлебнула их своим потоком и начала подбрасывать вверх с воодушевленными криками «ура» и «Да здравствует армия!». Я созерцал эту чудную, величественную картину, в которой народ открыто выражал свои чувства, свои симпатии… Сердце мое сильно стучало, по телу бегали мурашки, а на глазах дрожали слезы восторга и умиления. Счастливейший, великий и незабвенный момент! Это был тот момент, когда впервые я изведал чувство национальной гордости, чистой и искренней любви к Родине, в жертву которой я, не раздумывая, тотчас бы принес свою жизнь.
Через несколько дней, именно 20 июля, я ехал к месту своего назначения, то есть в Житомир, в 17-й пехотный Архангелогородский полк. Поезд был битком набит публикой. Едва я оправился от пассажирской сутолоки, как мои мысли снова завертелись вокруг разыгравшихся событий. Утренних телеграмм я еще не успел прочесть, а потому и не знал, что Германия уже объявила России войну. Мне, как и большинству, последняя представлялась невероятной. Уж слишком чудовищной казалась всем война XX века с его чрезвычайно развитой техникой, и кроме того, кто выступал на арену этой величайшей борьбы? Сильнейшие и культурнейшие государства мира. Я старался прислушаться к разговорам пассажиров, но за шумом поезда и множества голосов я ничего не мог разобрать, а видел только, что все чем-то особенно возбуждены, и чаще всего до моего слуха доносилось слово «Германия». В это время стоявший рядом со мной господин с необычайно симпатичным и интеллигентным лицом обратился ко мне с вопросом:
– Что, поручик, в полк едете? Ну, дай вам бог хорошенько побить немцев, чтобы они надолго запомнили, каково воевать с Россией!
При этих словах у меня на лице, вероятно, выразились немалое удивление и беспокойство, потому что мой собеседник тотчас же горячо прибавил: