«Вселить в них дух воинственный»: дискурсивно-педагогический анализ воинских уставов - Зверев Сергей Анатольевич. Страница 12

С четвертого месяца шестимесячной программы начиналась спортивно-прикладная подготовка – бег с ружьем, с амуницией, бой на штыках. К сомкнутому строю приучали также только на четвертом месяце обучения. В последний месяц знакомили с тактикой боя в рассыпном строю и сигналами.

Позитивные изменения были налицо: гимнастика вместо шагистики и фехтование вместо ружейных приемов. Увеличившаяся дальность боя стрелкового оружия заставила вспомнить и про глазомер, просто для того чтобы уметь правильно определять установку прицела. Характерно, что обучение заряжанию, прицеливанию и стрельбе в уставе идет сразу после толкования предварительных понятий о строе.

Своеобразным мерилом боевой практической направленности отечественных воинских уставов всегда служила степень деталировки в описании строевой стойки. Устав 1862 года в этом вопросе очень лаконичен: «Стоя на месте, солдат должен: голову держать прямо, плечи несколько развернутыми, свободно и ровно опущенными, руки свободно опущенными, пальцы слегка согнутыми, имея кисти сбоку на ляшке; ноги каблуками вместе, концы носков развернутыми на длину затылка приклада» [62, с. 22]. Определение более чем в три раза короче аналогичного, приведенного в уставе 1797 года: 36 слов против 117. Что удивительно – и боеспособность ведь пропорционально не понизилась!

Далее устав переходил вовсе уже к «крамольным» новшествам: от управления волей солдата к развитию в нем личной сметливости, «не увлекаясь мелочными требованиями (курсив мой. – С. З.): они столь же вредно действуют на стрелка, как и на руководящего им, вселяя тому и другому превратные понятия… и, главное, отвлекая от цели» [62, с. 76]. Цель же рассыпного строя формулировалась замечательно кратко: «…доставить людям удобства для огнестрельного действия» [62, с. 77]. Почти через полвека после «Правил рассыпного строя» (1818) устав подтвердил, что главной обязанностью стрелка является умение попадать. Примечательно, что при этом не требовали непременно сохранять под огнем приличную осанку и выправку. Наоборот, устав предоставлял бойцу полную свободу действий – в цепи разрешалось становиться на колено, ложиться, собираться группами, но при единственном условии – попадать!

Интересным нововведением стала разбивка цепи на звенья по два ряда в каждом; солдаты, входившие в звено, звались товарищами; им вменялось в обязанность поддерживать друг друга в бою. В связи с нарастанием опасности революционного движения в стране, это понятие в армии, конечно, не прижилось, но само его появление предвосхищало идею управляемого деления подразделения на микрогруппы и использования группового психологического потенциала в бою. Тем более, что старшим в звене назначался непременно самый сметливый и надежный – т. е. неформальный лидер, в современных терминах.

Знание основ военной психологии не было чуждо разработчикам устава, в котором содержится немало здравых суждений, явно основанных на практическом опыте. Например, при выполнении перебежек не рекомендовалось пригибаться, поскольку «нагибание тем более неуместно, что материальная польза от него мнимая, а нравственный [34] вред велик» [62, с. 97]. Соглашаясь с первой частью утверждения, добавим: пригибание уменьшает скорость перебежки.

Широко трактуя вопросы необходимости применения к местности, устав, тем не менее, всячески избегает назидательности и готовых «рецептов», наоборот, постоянно подчеркивается, что все, описанное в нем, не более чем советы, поскольку «положительных правил относительно подробностей применения к местности быть не может. Попытка создать их была бы даже вредною, потому что все в этом деле зависит от сметливости старших в звеньях и даже каждого стрелка – сметливости, которая только тогда разовьется, когда от стрелка будут требовать одного исполнения обязанности, предоставляя изыскание выгоднейших к тому способов его личной умственной деятельности, а не воображая, что эти способы должно преподать ему заблаговременно. Во всем стрелковом деле есть только одна неизменная и постоянная обязанность: это обязанность каждого стрелка поражать неприятеля огнем возможно более метким. Все остальное составляет только средство к действительному достижению этой цели. То, что в настоящем деле зависит от усмотрения каждого стрелка, не должно озабочивать начальника, имеющего обязанности более серьезные, чем наблюдение за позой стрелка… Конечно, при мирном маневрировании следует поправлять ошибки… но и это следует делать осторожно, предлагая поправку как совет лучшего, но отнюдь не выговор за упущение» [62, с. 99]. Такое блестящее рассуждение украсило бы и современные уставы.

Внимание к развитию в солдате сметливости, красной нитью проходящее через все страницы устава, отразится потом в «Офицерской памятке» М. И. Драгомирова: «…масса же сильная в мысленной работе, всегда будет бить ту, которая в этой работе слаба» [88, с. 22]. Великие реформы ознаменовали постепенное прозрение командного состава и трудное до сих пор для многих военных руководителей понимание простого факта, что «прошло то время, когда думали, что солдат тем лучше, чем он деревяннее» [88, с. 18].

Это же внимание к военному делу, а не к его парадной видимости было характерно и для «Воинского устава о строевой кавалерийской службе», вышедшего в один год с пехотным уставом. В его чеканных фразах, кажется, возрождался пафос наставления «О службе кавалерийской» (1797): «Должно иметь постоянно в виду, что во всех случаях стремительность атакующей кавалерии сообщает силу удару, возвышает дух атакующей кавалерии и отнимает смелость у неприятеля. Всякое же замедление или сдерживание хода, выказывая как бы нерешительность с нашей стороны, пагубны для успеха» [73, с. 107]. «Наставлению» (1770) П. И. Панина действовать в конном строю преимущественно белым ружьем вторит часть, посвященная эскадронному ученью: «По малой действительности пальбы с коня, удар холодным оружием составляет главное и даже можно сказать единственное средство, которым располагает кавалерия для нанесения вреда противнику» [72, с. 83].

В устав впервые вошли главы, посвященные наездничеству и вольтижировке, обеспечивающие умелые действия одиночного всадника в рассыпном строю. И здесь наметилось возвращение к воспитанию у кавалериста храбрости и суворовской надежности на себя: «Обучающие с первых уроков должны обратить внимание на то, чтобы возбудить уверенность, смелость и соревнование между обучающимися… Никогда не нужно упускать из вида, что безопасность, завлекательность, собственная охота и даже удовольствие суть первые и самые верные условия для достижения успеха» [71, с. 107]. Характерно, что в уставе смогли избавиться от страдательного залога, довлевшего в отечественной педагогике вплоть до последнего времени, когда сочли необходимым, подчеркивая активную роль всех субъектов образовательного процесса, перейти от пресловутых «обучаемых» к «обучающимся».

В этой связи можно было уже переходить от внушения, неразрывно связанного с управлением волей солдата, к формированию у него убеждений, осознанных на твердом понимании и расчете, в основе которого лежал все тот же суворовский глазомер, например, что «пехоте нелегко попадать в кавалерию, быстро несущуюся. Дальние прицельные выстрелы ее в таком случае бывают неверны, а прямых выстрелов она не успеет сделать более одного, как головной эскадрон будет уже в каре» [73, с. 111]. Какая великолепная уверенность, что никакой непреоборимый отпор не сможет сдержать нашу смело врубающуюся во вражеские ряды кавалерию!

В Русско-турецкую войну (1877–1878) воспитанные на этом уставе лейб-гусары лихо перескакивали через траншеи противника при Телише (1877), совсем как стародубовские карабинеры при Рымнике. В руках умелого командующего русская кавалерия оказывалась способной и на дерзкие операции, как дивизия генерала Струкова, рейдом на Адрианополь приблизившая победное завершение войны.