Война – святее нету слова - Теренин Александр Васильевич. Страница 4

Низко над землей, качаясь с крыла на крыло, еле полз темно-зеленый дымящий «Ил». А сверху, поочередно его «клевали» остроносые «мессеры». Штурмовик, снижаясь, шел прямо на взвод Усачева, словно чувствуя, что в этой дубраве найдет свое спасение, но до нее не дотянул. Метрах в двухстах от окопов он вдруг просел, вздыбив облако черной пыли, и как-то неуклюже задрав хвост, нырнул в балку. Все вскочили, заворожено глядя туда, где исчез самолет.

– Скосили, сволочи, чтоб им… – со злостью выругался Панков, сплевывая прилипший к губе окурок. – А может там летчики раненые? А?! – обернулся он к Усачеву.

Тот медленно окинул взглядом собравшийся в кучку взвод. Двадцать шесть солдат сосредоточенно ждали его решения. Он был их командир и в их представлении должен был знать все и уметь все. Растеряйся, промямли что-то и в их глазах ты уже не командир. Авторитет командира не создается словами – он рождается в действии. И если ты можешь сказать им всем: «Делай как я!» – и сделать это так, как делает только командир, они пойдут за тобой в огонь и в воду. «Решай, Усачев! Решай быстрее!» – лихорадочно думал он. «Попробовать послать молодежь? Нельзя! Для каждого из них это первая встреча с врагом. Могут сорваться. К тому же впереди минное поле. Надо идти самому!»

– Сабиров! – позвал он помкомвзвода, – останешься за меня, доложишь ротному, а в случае чего – поддержите огоньком!.. Пошли, Федор! – бросил он Панкову, беря автомат и каску…

Ужом, извиваясь между воронками, двое поползли в балку. Рассыпавшись по ячейкам, весь взвод настороженно замер.

Миновав минное поле по колышкам, поставленным саперами, Усачев и Панков подобрались к самолету. «Ил» дымил, уткнувшись винтом в склон балки. Из-под крыльев, медленно разгораясь, выбивались маленькие язычки пламени. Фонарь задней кабины был полуразрушен, и Панков, не зная, как открыть его, начал крушить прикладом автомата стекло, пытаясь расширить отверстие. От гулких ударов стрелок шевельнулся и попытался поднять голову, но тут же вновь уронил ее на гашетку.

– Гляди-ка – живой! – буркнул Усачев, пытаясь ножом поддеть фонарь. Наконец, кабина открылась.

– Неси его подальше от самолета, а я сейчас вытащу летчика, – крикнул Панков.

Взваливая стрелка на плечо, Усачев быстро полез вверх по склону. Фашисты молчали – видимо, лежавший в балке «Ил» с их позиций не просматривался, а может быть потому, что, готовясь к атаке, им просто не было дела до одинокого, догоравшего на земле самолета. Усачев почти выбрался из балки, когда вдруг сзади на него резко громыхнул взрыв. Что-то острое больно резануло его по ноге, и он, заваливаясь на бок, увидел, как в том месте, где лежал «Ил», вырос султан пламени и дыма. Опустив раненого на землю, он попытался было вскочить, чтобы броситься вниз к бушующему костру, но адская боль не позволила ему сделать это, и он понял, что теперь уже ничем не сможет помочь тем, кто остался там – внизу.

Впереди, справа, слева загрохотали разрывы снарядов. Взметнув в небо массу земли, они дробили ее на комки, превращали в пыль, возвращая назад черной лавиной: барабанящей, скачущей, шипящей.

Спустив раненного в воронку, Усачев закрыл его собой. Ему казалось, что время остановилось и в этой воронке на ничейной земле он уже целую вечность, и никогда не будет конца грохочущему шквалу разрывов, противному вою осколков и беспрерывно сыпящейся с неба пыли. Но смерч вдруг неожиданно прекратился. Стало тихо. Из короткого оцепенения его вывел слабый стон раненого. Повернувшись к нему, Усачев увидел бледное, осунувшееся лицо и тут же, не мешкая, расстегнул его комбинезон. Кровь, обильно пропитавшая гимнастерку, неприятно мокрела под руками, и ему пришлось повозиться, прежде чем он туго, как видел в медсанбате, обмотал грудь стрелка двумя пакетами. Затем, осмотрев голову раненного и обнаружив еще одну кровоточащую рану, не раздумывая, пустил в дело половину пакета, оставленного для себя, и только после этого взялся за свою рану. Закончив перевязку, Усачев в изнеможении откинулся на спину и закрыл глаза. Его тошнило, кружилась голова. Оглохший от взрывов и ослабевший от потери крови, он медленно приходил в себя, постепенно ощущая окружающую его реальность. Вначале ему показалось, что в голове стоит какой-то звон, как это уже не раз бывало после контузии. Но затем понял, что этот надрывный низкий гул, медленно нарастая, наползает с той стороны балки. «Танки!» – сразу же угадал Усачев и неожиданно для себя удивился тому, что это его не испугало. Он не вздрогнул, не вжал голову в плечи, как это было в сорок первом, когда одно только это слово порой вносило растерянность и сумятицу в целые подразделения. Но два года войны многому его научили. И уметь держать себя в руках, и не позволять овладевать собой тем чувствам, которые, если ты вовремя не схватишь их в кулак, обволокут тебя, как щупальца спрута, сомнут твою волю и сознание и всего тебя сделают слизняком. Два года на передовой – это не два года жизни и даже не та уравниловка – день за три. Там, бывало, за час такого насмотришься и натерпишься, что и в двадцать четыре часа не отойдешь. И потому не случайно то, что ранее казавшееся невероятным, сверхчеловеческим и просто невозможным, за эти два года стократ повторенное простым советским человеком, стало обычным ратным делом. Оно вросло в сознание, отложилось там, впиталось в кровь, стало неотъемлемой частью характера человека, носящего звание – солдат!

Усачева испугало другое: рядом с ним был раненый, которого он просто обязан был спасти, потому что кроме него в данный момент этого никто не сделает, а еще потому, что все, что он сделал сейчас, делал на виду безусых, не нюхавших пороха солдат, для которых его поступок, быть может, и он верил в это, будет тем примером героизма и отваги, который вселит в них уверенность и мужество отстоять тот рубеж, где сегодня их поставила Родина! Расстегнув ворот гимнастерки и поправив каску, Усачев принял решение ползти возле воронок. Он по опыту знал, что бушевавшие полчаса взрывы или сдетонировали или раскидали «посаженные» рядом мины. А это уже был шанс, который, даже если он один из ста, на войне со счета не сбрасывают. Не мешкая, Усачев вытащил раненного из воронки и, сориентировавшись в направлении, начал свой отчаянный и опасный путь на виду у всего полка, с волнением наблюдавшего за каждым движением старшины. До позиций оставалось немного, когда вдруг на его пути пролегла старая грунтовая дорога, слегка приподнятая над полем. Заросшие пахучей полынью и репейником осыпавшиеся откосы были невелики, но для теряющего силы Усачева они стали серьезной преградой. Дважды он попытался перетащить раненного через злополучный кювет, но каждый раз, теряя силы, сползал вниз, бессильно тыкаясь лицом в полынь и пустырник. Наконец, собрав последние силы, он ухватился одной рукой за что-то твердое и, поддерживая другой раненного, стал подтягиваться к этой опоре. И тут среди грохота взрывов и рвущихся мин он услышал под рукой сухой металлический щелчок…

Опасность всегда держит человека в особом напряжении, обостряет его реакцию, ускоряет движение. В доли секунды он понял, что под рукой сработал взрыватель, и сейчас его жизнь и жизнь стрелка зависят от одного единственного решения, которое он должен принять немедленно, не раздумывая. Срок жизни сработавшего взрывателя – секунды. Решай! Одной уже нет! Вторая на исходе, остается последняя, после нее жизни нет! Решай!

Вдавив правой рукой предательскую опору в землю, Усачев мгновенно прикрыл раненного своим телом, ткнувшись каской в горькую полынь, внезапно полыхнувшую ярким светом…

…Уже давно где-то пробило полночь. Забралась в зенит яркая луна, залив бледно-молочным светом раскинувшиеся за рекой поля. Затихли деревенские звуки. А на узкой скамейке у реки все еще вспыхивали табачные светлячки.

Закурив еще одну, неизвестно какую по счету папиросу, Усачев зябко повел плечами.

– Под этой деревней для меня война закончилась. Без руки – не вояка. Правда, и счастье я тоже тут нашел. Пока лежал в полевом госпитале, сестричку, которая меня выхаживала, в жены присмотрел. Вот уже скоро сорок лет в мире живем. В этом году отпуск опять решили у ее стариков провести. Так что памятна для меня эта деревня со всех сторон, как ни говори.