Записки военного коменданта - Котиков Александр. Страница 4

В каждом подъезде было по два входа: парадный и черный. Над нашим парадным подъездом помещалась большая комната, которая была как раз в нашей трехкомнатной квартире. Все остальные квартиры были двухкомнатные. Наша семья, по сравнению с остальными, жила шикарно. К этому времени мы опять стали жить с бабушкой, и нас было пять человек в семье. А в такой же, как у нас, квартире на девятом этаже жили три семьи: вдова подполковника Данченко с дочкой Наташей; капитан Петрунин с женой, дочкой и тещей; майор Данько с женой и тремя детьми. Правда, лет через 5–6 их расселили по отдельным квартирам. А тогда я просто поражалась, как они умещались все в такой тесноте. По правде говоря, редко кто из москвичей жил в те годы лучше. Мой муж, Сергей Борисович Симаков, рассказывал, что у них в Лучниковом переулке жило практически 3 семьи в одной комнате: дедушка с бабушкой, он с папой и мамой, его дядя с женой и дочерью, и еще где-то помещалась домработница. Но и это было не самое худшее. У нас в классе мало кто жил в кирпичном доме, большинство семей ютилось в бараках, где не было ни воды, ни туалетов, ничего из удобств, кроме керосинки.

Наш дом строился не сразу. Перед войной была выстроена та часть, которая выходила на Ленинградское шоссе, наше крыло после войны уже строили пленные немцы, оно выходило окнами на Всехсвятскую церковь, окруженную большим кладбищем; а году в 60-м было пристроено еще одно крыло, по улице Алабяна. Весной 1954 года, когда мы переехали на Сокол, двора у нас никакого не было, а текла по задворкам нашего дома грязная речка – Таракановка, по берегу которой стояли бараки. Речка текла мимо кладбища к Новопесчаной улице. Ее потом очень быстро забрали в трубу, половину кладбища срыли и поставили на этом месте гаражи. На пустыре перед бараками были три глубокие воронки, они были наполнены водой, и мы плавали по ним на плотах. Вообще, на Соколе было весело. Все время что-то строилось, менялось, и мы, конечно, везде лазали и устраивали себе какие-то штабы, жилища, логова, сносили туда какую придется стащить со стола снедь и все это вместе поедали. На улице мы толклись постоянно, но и учились хорошо. Когда я была во втором классе, школы сделали смешанными, и к нам пришли мальчишки, все с бритыми затылками и челочками на лбу. С мальчишками мы не дружили – это было не принято, но влияние друг на друга мы оказывали несомненное.

Папочка мой все больше болел и в 1955 году был выведен в отставку. Правда, он этого слова не любил, а всегда поправлял что он не отставник, а генерал запаса. Когда я спрашивала, какая в этом разница, то он говорил, что «если чего случись», ему надо быть готовым снова встать в строй. Но пока ничего не случалось, папа занялся гражданскими делами.

Вспоминает Сергей Борисович Симаков (прот. Сергий), зять генерала Котикова

Осенью 2003 года в наш деревенский дом в Загайново приехал депутат Госдумы Анатолий Николаевич Грешневиков. Среди прочих разговоров он припомнил, что мы готовим к изданию книгу воспоминаний Александра Георгиевича. Матушка Елена в тот день много рассказывала об отце, о его возвращении в Москву, о его кончине, о том, как чтут его память немцы.

Тогда Анатолий Николаевич и посоветовал ей записать эти ее воспоминания. Матушка Елена стала вести записи. Часть из них сегодня публикуется. Жить ей оставалось меньше года. 24 сентября 2004 года она отошла ко Господу в Московском хосписе, будучи уже монахиней Анной. Похоронена была за алтарем нашего Победительного храма, рядом со своей матерью Надеждой Петровной Котиковой, умершей годом раньше в нашем деревенском доме (Александр Георгиевич был похоронен в Москве, на Кунцевском кладбище), и рядом с прахом своей сестры Светланы Александровны Котиковой, по просьбе матушки Елены перенесенным из Москвы на наше кладбище. Светлана Александровна – та девочка, в Трептов-парке, которую держит на руках русский воин.

Когда через три месяца после матушкиных похорон мощный кран водрузил на сорокаметровую высоту нашей, простоявшей полвека обезглавленной, церковной колокольни огромную главу с крестом, показалось мне, что с последним скрежетом болтов, соединивших с колокольней сверкающую луковицу под крестом, с грохотом сошлись разорвавшиеся когда-то звенья в цепи русской истории, так плотно соприкоснувшейся с жизнями наших семей.

…С тестем своим, так уж получилось, я встречался редко. Разговоры сводились все больше к обыденным делам, которые шли из ряда вон плохо. Работа, что у меня, что у жены, по окончании московского архитектурного института, была крайне не интересной и совсем не денежной. Ни о каком творчестве, в котором мы буквально купались шесть лет, учась в институте, и думать было невозможно. Наши родители видели, что мы мечемся в кругу безвыходном, и всеми силами старались и утешить нас и поддержать. В «генеральской» квартире на Соколе я бывал наездами. Мы тогда снимали комнату в Телеграфном переулке, в коммуналке.

До серьезных бесед с Александром Георгиевичем дело не доходило. Его вообще в семье не принято было тревожить. Болел он серьезно и давно. На страже его спокойствия стояла супруга Надежда Петровна, которая пресекала все попытки, могущие растревожить, взволновать мужа. А порасспросить бывшего коменданта Берлина мне, конечно, хотелось. Этого так и не удалось, к прискорбию моему, сделать, как и не удалось сразу после его смерти получить в руки его рукописи, которые он нам с женой давал, частями, редактировать. Все было сокрыто и заперто где-то, и только лет через пятнадцать Надежда Петровна неожиданно передала все, что осталось из написанного Александром Георгиевичем, мне. Тогда я радовался, как ребенок игрушке, перебирая тяжелые стопки писчей бумаги, мелко исписанные почти неразборчивым почерком. За пятилетний срок я набело переписал рукопись только из одного чемодана.

Из рассказов жены моей Елены я знал, что, когда они приехали из Берлина в Москву, у Александра Георгиевича начались проблемы. Его чуть ли не отдали, как и многих тогда, находившихся в общении с иностранцами, под суд, а спас его от преследований его соратник, маршал Жуков. Он же прежде рекомендовал генерала Котикова на должность коменданта Берлина, а до того – начальником Управления советской военной администрации в провинции Саксония-Анхальт, хотя поначалу хотел забрать его на японский фронт. В семье рассказывали, что не посылать мужа умоляла маршала Надежда Петровна, на руках которой была новорожденная Светлана. Возможно, что и не родиться бы тогда их дочери Елене, моей будущей супруге, а родилась она 24 октября 1946 года в Берлине.

После переезда в Москву фактически закончилась военная карьера Александра Георгиевича. Жизнь и стремления генерала сосредоточились в основном на воспитании дочек, а потом и внучки Сашеньки.

В шестидесятые годы о нем вдруг вспомнили. Оказалось, что с тех пор, как он вернулся в Москву, на его имя, в день рождения, директор Берлинской оперы присылал огромный букет цветов. Ведь здание Оперы было восстановлено одним из первых – при коменданте Котикове. Только букеты эти он стал получать лет эдак через 20. Оказалось также, что в ГДР на имя генерал-майора Котикова переводились деньги, причитавшиеся ему за немецкие, гэдээровские, награды, которых у него было немало.

И вот генерал-майора Котикова приглашают в середине 60-х в Берлин. В его семье три женщины. Он, получив деньги за награды, идет по магазинам и скупает в одном из них все, какие там оказались кофточки, а в другом множество обуви, определяя размер на глаз. Надо ли говорить о разочаровании, постигшем дамскую часть семейства. Правда, кое-что все же кому-то и подошло.

Во время одной из прогулок по Берлину к нему кинулась пожилая женщина, со словами: «котиков эссэн», «котиков эссэн». Оказалось, она помнит генерала, распорядившегося подкармливать население из солдатских походных кухонь.

Потом вместе с Александром Георгиевичем в Германию ездили дочь Светлана и внучка Саша. После одной из таких поездок вместе с писателем Б. Полевым и вдовой первого коменданта Берлина Н.Э. Берзарина мы с Еленой встречали их в квартире на Соколе. Привезли в тот раз множество подарков, фотографий, делились впечатлениями. Уже поздно вечером Александр Георгиевич рассказывал мне о том, как решался вопрос об установке памятника в Трептов-парке. Проектов было много; среди вариантов предлагалось сложить огромную груду искореженного оружия или установить использованные орудия в сторону Запада, с определенным намеком. Но ото всех этих «авангардных» предложений отказались.