Сталин. Охота на «Медведя» - Лузан Николай. Страница 2

– Вот же зараза, – выругался Фриновский. – Это же надо, где свили змеиное гнездо!? В управлении! Вот же суки!

– Теперь они не опасны, мы вырвали у них ядовитое жало.

– Рано радуешься, Люшков, они успели расплодить своих змеенышей по всему Дальнему Востоку.

– Товарищ первый заместитель, в ближайшие дни мы придавим им хвосты, слово коммуниста! – поклялся Люшков.

– Ладно, – смягчился Фриновский, – ты вот что, Генрих Самойлович, давай-ка со всеми последними материалами на эту шайку-лейку Варейкиса-Дерибаса к нам, в Москву.

– Товарищ первый заместитель, так я только вчера по ним докладывал товарищу Кобулову, и мы договорились, что с отчетом к вам выедет мой начальник следственного отдела.

– Отставить, поедешь ты!

– Товарищ первый заместитель, а как же японцы?! Они же могут ударить в любой момент!

– Это решение наркома. Ты хочешь, чтобы перед ним отчитывался какой-то майор? А если ляпнет что-то не то, так с тебя же первого спросят!

– Я все понял.

– Ну раз понял, то 13-го ждем тебя в Москве. Номер в гостинице уже заказан.

– Спасибо за заботу, товарищ первый заместитель наркома, – выдавил из себя Люшков, на душе которого и вовсе стало кисло. Тон, каким произнес последнюю фразу Фриновский, пробудил в нем недобрые предчувствия, и, чтобы их проверить, он спросил: – Вы не будете возражать, если я остановлюсь в представительстве края?

– Как знаешь, хозяин – барин, – не стал настаивать Фриновский.

У Люшкова отлегло от сердца, и он заговорил уже бодрее:

– Михаил Петрович, мы это, ну, у одного контрика изъяли редкую картину.

– И что?

– Мне кажется, ее не хватает в вашем кабинете.

– Да? А кто автор?

– Васнецов.

– Васнецов, говоришь? А картина как называется?

– «Московский застенок».

– Как?!

– «Московский застенок».

– Шутишь?

– Никак нет.

– Люшков, ну ты даешь! Намекаешь, у меня не кабинет, а застенок – так, что ли?

– Я же без всякой задней мысли. Я… – не знал, что сказать, Люшков, и его бросило в жар.

«Дурак! Идиот! Черт тебя дернул высунуться с этой картиной! Хотел лизнуть, а получилось – гавкнул!» – казнился он.

– Ха-ха, – доносилось из трубки, и, когда смех стих, Фриновский барственно бросил: – Не бзди, Генрих, приезжай, встретим как надо.

– Я же от чистого сердца, товарищ первый заместитель наркома.

– Ладно, ладно, приезжай, посмотрим твой застенок и посмеемся вместе. Времени осталось мало, так что возьми самолет у Хера, он же тебе не откажет?

– Нет, конечно.

– Вопросы есть?

– Никак нет, товарищ первый заместитель.

– Тогда жду, Генрих Самойлович. Да, и не забудь прихватить картину, лишней она не будет, – в мажорном тоне закончил разговор Фриновский.

– Есть! – снова повеселел Люшков, положил трубку и глянул на календарь.

В запасе у него оставалось два дня, их вполне хватало, чтобы подготовиться к докладу у наркома. Он снова вернулся к изучению последних оперативно-следственных материалов, которые касались второстепенных участников «правотроцкистского Дальневосточного центра». Люшков листал протоколы допросов, но не мог сосредоточиться на них; из головы не шел разговор с Фриновским, и внутри все больше нарастала тревога.

«Неужели у наркома нет других дел, как заслушивать показания каких-то стрелочников? Это не его уровень! И потом, к чему такая спешка? Через неделю наркомат подводит итоги работы за первое полугодие, так неужели нельзя подождать?» – терзался Люшков и приходил к пугающему для себя выводу: «Фриновский, видимо, раскручивает новый заговор, в котором тебе, Генрих, отведена далеко не последняя роль».

На эту мысль Люшкова наталкивал недавний арест его первого заместителя – майора Моисея Кагана. Их связывали долгие годы службы. Познакомились они в 1931 году во время работы в секретно-оперативном управлении ГПУ УССР. Сблизила их совместная работа по делам «антисоветских, подпольных организаций «Украинского национального центра», «Военно-офицерской организации» (дело «Весна»). Каган не только на лету хватал его предложения о том, как оперативным материалам придать нужную направленность, чтобы их оценили «наверху», но и проявил себя «хватким агентуристом», способным выводить на чистую воду матерых врагов советской власти. Эти способности Кагана не остались без внимания Люшкова. При назначении на должность начальника управления НКВД СССР по Азово-Черноморскому краю, он не забыл о Кагане, перетащил его в Ростов-на-Дону – и не пожалел. Тот оказался незаменим при выявлении и разоблачении троцкистов, «свивших себе гнездо в партийных организациях края и пробравшихся в местные органы безопасности».

Люшков оценил эту работу Кагана и менее чем за год «поднял» его с должности помощника начальника управлении до заместителя. И когда последовало новое назначение в Хабаровск, то благодарный подчиненный, не раздумывая, как нитка за иголкой, последовал за ним и стал правой рукой. На него Люшков возложил самую грязную работу – члена зловещей «Тройки», «клепавшей» во внесудебном порядке смертные приговоры на «врагов советской власти». Их совместная «деятельность по искоренению троцкистов, ревизионистов и шпионов» продолжалась недолго. 16 апреля 1938 года за подписью Фриновского в адрес Люшкова поступила шифровка № 781. В ней предписывалось: «…B связи с назначением Кагана в другой край срочно откомандировать его в наше распоряжение».

Расставались Люшков и Каган в смешанных чувствах. Подспудно они ощущали, что, возможно, видятся в последний раз. И тому была причина: на днях их давнего покровителя – Леплевского, – находившегося в зените славы после раскрытия «военно-фашистского заговора в Красной армии», отстранили от должности. Дурные предчувствия не обманули Кагана. По приезду в Москву его тут же арестовали.

«Моисей купился на назначение, а тебя, Генрих, хотят подловить на заслушивании у наркома. Никакого заслушивания не будет! Это ловушка!» – похолодел Люшков от страшной догадки, и в одно мгновение перед ним промелькнула вся его жизнь…

Убогая каморка в бедняцком квартале Одессы. В ней в 1900 году в семье еврея-портного родился третий ребенок – мальчик. Бог любит троицу и, кажется, полюбил Геню. С его рождением у отца появились денежные заказы. По большим праздникам семья могла позволить себе роскошь намазывать масло, пока еще тонким слоем, на толстый ломоть хлеба. Выбившись из нищеты, родители постарались дать детям начальное образование. Больше всех преуспел в учебе Геня. Смышленый, схватывающий все на лету, он без труда закончил шесть классов казенного училища и одновременно успевал помогать отцу в работе. Со временем Геня, возможно, шил бы не только толстовки и косоворотки на чужое плечо, как это делал отец, а стал бы владельцем швейной мастерской, если бы не случилась революция.

Подобно стремительному весеннему половодью она захлестнула Одессу шумными, многолюдными митингами и собраниями. Город превратился в один огромный театр, в котором все смешалось: драма, комедия и буффонада. Деятельный, жаждущий действий Люшков забросил швейную машинку «Зингер» и безоглядно окунулся в омут революционной стихии: вместе с братом мотался с одного митинга на другой, расклеивал по городу большевистские листовки и одним из первых записался в боевую рабочую дружину. С приходом в Одессу частей Красной гвардии вступил в ее ряды, а когда к городу приблизились немецкие и французские войска, по решению бюро «Союза социалистической молодежи Одессы» остался на подпольной работе. Во время одной из акций, в феврале 1919 года он был арестован, но сумел бежать из-под стражи и пробиться к частям Красной армии, отступавших к Николаеву.

Службу Люшков начал рядовым, но в этой должности не засиделся. Природный ум, хватка, ораторские способности были замечены командованием, и он получил назначение на должность политработника 1-го Николаевского советского полка. Спустя десять месяцев, в декабре 1919 года Люшков возглавлял политотдел 2-й бригады 57-й стрелковой дивизии. И здесь в его судьбе произошел резкий поворот: на энергичного и беспощадного к врагам революции комиссара положили глаз военные контрразведчики.