Заговор «красных маршалов». Тухачевский против Сталина - Минаков Сергей Игоревич. Страница 36

Вышеотмеченные психокультурные свойства Тухачевского, равно как и серия не лишенных своеобразной поэтичности его статей о «революции извне» и «коммунистическом империализме»⁵²⁰, признанным идеологом коих он считался, были насыщены и предопределены специфической духовной атмосферой богемного декаданса, окутывавшей Тухачевского с рождения. Это, можно сказать, был образ повседневной жизни обезбоженного и развращенного Просвещением аристократа кануна Великой Французской революции. И такой образ жизни, разумеется, отвращал таких людей, как Ворошилов или Сталин, так или иначе воспитанных, во всяком случае, в простых, далеких от «аристократической богемности и развращенности» бытовых обстоятельствах.

«Я видел, что этот человек – пьянчужка, морально разложившийся до последней степени субъект», – заявлял Ворошилов на Военном совете в июне 1937 г.⁵²¹ Справедливости ради следует заметить, что Ворошилов не «наговаривает» на Тухачевского, называя последнего, хотя и грубовато-пренебрежительно, «пьянчужкой». 29 октября 1923 г. на заседании Партколлегии ЦКК (высшего партийного суда), на котором рассматривалось «персональное дело Тухачевского» (вызванного для этого в Москву) формула обвинения Тухачевского сводилась к следующему: «попойки, кутежи, разлагающее влияние на подчиненных». Тогда Тухачевскому был объявлен «строгий выговор за некоммунистические поступки»⁵²². Вернемся, однако, к моральной характеристике Тухачевского, данной последнему Ворошиловым на активе центрального аппарата НКО СССР через несколько дней после Пленума военного совета. «И здесь, кстати, нужно сказать следующее, – выступая, возмущался Ворошилов, – …все эти господа… во всяком случае, такие мерзавцы, как Тухачевский, как Уборевич, как тот же Примаков, как Путна, – это разложившиеся люди, в личной жизни страшно грязные, мерзкие, подлые. Тухачевский – все знают, что он имел несколько жен везде и всюду…»⁵²³.

И это тоже не наговор. Но сюжет этот ныне вполне освоен и историками, и писателями, поэтому я не буду распространяться на тему «Тухачевский и женщины». Частично я уже затрагивал некоторые аспекты указанной темы⁵²⁴. Сказанное Ворошиловым можно было бы списать на обстоятельства, когда, согласно ритуалу такого рода «осуждений», требовалось говорить о моральном разложении обвиняемых. Однако это было отражением определенных реалий бытового поведения указанных лиц. Во всяком случае, думается, что, действительно, в этом отношении Тухачевский вряд ли может служить примером нравственности в традиционном о ней представлении. Что касается использованной Ворошиловым несколько пренебрежительно-унизительной характеристики Тухачевского как «пьянчужки», то, мягко говоря, неумеренное употребление горячительных, спиртных напитков в военной среде на протяжении столетий (как, впрочем, и ныне) стало своего рода традицией «милитарного быта». Вряд ли этот порок можно поставить в серьезный упрек именно и только Тухачевскому. Тем более что самые различные по своему отношению к маршалу свидетели не замечали за ним заметных чрезмерностей в этой сфере повседневной жизни. Впрочем, вряд ли среди офицеров императорской гвардии можно было сыскать трезвенников. Это тоже была не только традиция, но и известная бравада. Примеров тому можно было бы привести бесконечное множество. Тухачевский в этом отношении был традиционен в смысле своего «гвардейского» происхождения.

Во всяком случае, «дионисийский» разгул, вакханальный беспредел, оргиастичность поведения, органичной частью которых и являются «безграничные любовные развлечения», и почти ритуальное пьянство – это неотъемлемо от настоящего «карнавала», особенно для «обезбоженной» натуры, относящейся к миру и людям преимущественно эстетически. Как не вспомнить слова П. Верховенского, обращенные им к его кумиру Николаю Ставрогину: «Я нигилист, но я люблю красоту…»⁵²⁵.

«Вольтерьянский» настрой – «если бога нет, то его надо выдумать» – усвоенный и унаследованный Тухачевским от отца⁵²⁶, господствовавший в семействе Тухачевских дух творческого многообразия, интеллектуальной разбросанности и в то же время изящного эстетизма, даже богемности, живым воплощением каковых были отец и бабушка⁵²⁷ – все это позволило генералу К. Шпальке отметить в Тухачевском, спустя десятилетия, бросавшиеся в глаза, особенно, как вспоминал генерал, на фоне «неотесанных пролетарских коллег его», прекрасные специальные знания и светские манеры⁵²⁸, производившие впечатление на немецкий и французский (аристократический по преимуществу) генералитет. И как весьма выразительно резюмировал свою характеристику Тухачевского генерал Шпальке, «всем своим типом он больше соответствовал идеалу элегантного и остроумного офицера французского генерального штаба»⁵²⁹.

Предания о «латинских предках», подкрепленные художественно-поэтической ориентацией, во многом благодаря родственным и дружеским отношениям семейства с Тургеневым, Толстым, Фетом, Киреевскими⁵³⁰, были «оплодотворены» всепроникающим воздействием музыкального гения А.Н.

Скрябина. Он был лично близок семейству через их бабушку, друзей композитора Сабанеева и Жиляева – активных пропагандистов, знатоков его музыки и музыкальных воспитателей братьев Тухачевских⁵³¹.

«Музыка – вторая моя страсть после военного дела», – часто повторял Тухачевский⁵³². Возможно, что на подсознательном уровне именно скрябинская музыкальная апокалиптика, преображая «демона войны», овладевшего Тухачевским, рождала и первую его страсть.

И здесь я вновь хочу вернуть читателя к воспоминаниям Цурикова потому, что он, а я с ним по существу согласен, квалифицирует Тухачевского как определенный тип русского дворянина-интеллигента или, быть может, правильнее – дворянина-интеллектуала своей эпохи. Это была эпоха европейского и русского декаданса, «заката Европы», Русской революции, из которой вырвался дух «русского коммунизма», эпоха, диагноз которой поставил Ф. Ницше: «Бог умер!», а герой Ф.М. Достоевского как бы расшифровал этот диагноз: «Если бога нет, то все дозволено!.. Если бога нет, то – я бог!»

Одержимый войной

«…После славных Люблинских боев, – писал полковник А.А. Зайцов, – закончившихся штурмом нашим славным II-м батальоном Кржешовской переправы через Сан, полк вступил в Галицию»⁵³³. Начиналась Ивангородская операция русской армии. В ходе боевых действий русских войск Юго-Западного фронта в районе Ивангорода, 10 октября 1914 г., как вспоминал об этом и описывал позже боевую ситуацию Зайцов, «дойдя до Гневошево-Границы, полк попал под жестокий артиллерийский огонь, а пройдя Гневошево, наши III и IV-й батальоны попали под сильный ружейный и пулеметный огонь»⁵³⁴.

«…Ползите сюда, влево, – услышал я чей-то голос и, обернувшись, увидал Тухачевского (2-й батальон шел во второй линии атаки. – С.М.), – вспоминал князь Ф.Н. Касаткин-Ростовский (тогда капитан, младший штаб-офицер 4-го батальона) один эпизод этого боя. – Он лежал, согнувшись в 3-х шагах влево от меня, в большой воронке от снаряда. Я подполз к нему и поздоровался. «Надо дождаться темноты», – деловито сказал он»⁵³⁵. Завязался разговор. Обстановка вынужденной кратковременной праздности, своего рода «антракта» в бою, который мог быть в любой момент прерван новой атакой, чреватой возможной гибелью, располагала к откровенности.

Разговор начался с того, что молодой подпоручик спросил 40-летнего капитана, вернувшегося с началом войны из отставки в полк: «Что побудило вас, пожилого человека, вернуться в полк и отправиться на фронт?» В ответ на то, что это было чувство патриотизма, и на встречный вопрос князя, разве не то же чувство побуждает воевать и его, Тухачевского,⁵³⁶ прозвучало: «Ах, да поймите меня. Нет! Это совсем другое. Я никому не известный человек, что у меня впереди? В лучшем случае через много, много лет служебной лямки пост бригадного генерала!…Поэтому между вами и мной на войне большая разница. Для меня война – это все! Или погибнуть, или отличиться, сделать себе карьеру, достигнуть сразу того, что в мирное время невозможно! Вы пришли сюда за идею помощи Родине. Я – чтобы выдвинуться, достичь той цели, которую себе наметил. В войне мое будущее, моя карьера, моя цель жизни! Уже и теперь, за эти короткие два месяца, что мы в боях, я убедился, что для достижения того, что я хочу, даже не надо много знаний, – главное, смелость и вера в себя, а я верю в свою звезду!» Он долго говорил на ту же тему, развивая ее и увлекаясь. Глаза его горели, и испачканное комьями земли лицо его было выразительно, напускная обычная холодность исчезла»⁵³⁷.