Публицистика 1987 - 2003 годов - Федин Василий Тимофеевич. Страница 55

Жизнь в первые послевоенные годы сложилась у В. П. тяжелой, не позавидуешь. Но винить в этом советский строй - нечестно. Тут вот главное мое несогласие с автором повести. В чем основные причины тяжелой его участи? Он же пишет о них сам. Слабое - всего 6 классов - образование, легкомысленная женитьба (гол как сокол сам, бедность родительского дома жены), надежной специальности нет - без этого хорошо не трудоустроишься, непригодность к тяжелому физическому труду, хорошо оплачиваемому. Легкая же работа давно занята демобилизованными ранее по ранениям и болезням, у них ее не отнимешь. Без денег и своего подсобного хозяйства семью не прокормишь. И таких немало среди пришедших с войны. А время какое? Полстраны в развалинах - надо срочно восстанавливать, все строительство идет в западных районах, туда все стройматериалы, жилищного строительства в районах, не охваченных недавними военными действиями, практически нет. Военную промышленность сразу не переведешь на мирный лад. Сельское хозяйство в упадке: сельхозмашин, автотранспорта нет, мужиков в деревне нет — одни вернувшиеся с войны калеки да измученные тяжелым трудом бабы. Пахать, сеять, косить, убирать урожай некому, выручают лишь воинские части, курсанты военных училищ. Кругом недостаток всего самого жизненно необходимого. Союзнички быстро прекратили поставки продовольствия, организуют экономическую блокаду. За поставки оружия во время войны бессовестно требуют золото. Америка пугает, а затем начинает угрожать атомной бомбой — надо делать свою. Черчилль открывает против нас фронт «холодной войны». Китайской народной армии надо помочь? Надо. Как можно не понимать, не видеть всего этого?

Во многих своих бедах виноват в значительной степени В. П. сам. И главная его вина, наверное, — шалопайство в детстве вместо учебы, не осознание того, что в жизни придется пробиваться самому. В детдоме-то уж все воспитатели, другие окружающие взрослые постоянно твердили: только учитесь, только учитесь! За хорошую учебу щедро поощряли, прощали многие проделки. И тот, кто не воспринял этого, от сердца идущего призыва, тот поплатился сурово, страдал; я думаю, всю жизнь. Я это воспринял. Завет учиться был и основным заветом моего старшего брата, который сумел нас - двух младших братьев - растить более двух лет после смерти наших родителей. Ему было тогда 18—20 лет, мне 7—9, второму брату — года на два больше, чем мне. Старший брат наш самостоятельно, без какой-либо поддержки со стороны, содержал, вразумлял и учил нас до своего призыва в армию в мае 1935 года. Работал он всего лишь лаборантом на крахмало-терочном заводе. В армии он трагически погиб в том же 1935 году, видимо, тяжело переживая за нас, отправленных после мучительных раздумий и колебаний в детский дом. Вскоре, попав в исправительно-трудовую колонию, сгинул и второй мой брат, погиб то ли в тюрьме, то ли на фронте. По-разному говорили те, кто что-то об этом слышал. Не очень настойчивые с моей стороны поиски в послевоенные годы ничего не прояснили.

Обращает на себя внимание то, как В.П. неразумно отнесся к редкой возможности приобрести в армии хорошую гражданскую специальность, попав в полковую школу шоферов. Не захотел он освоить шоферскую специальность по-настоящему, и когда стал на фронте шоферить, то не пошло у него это дело. Так что, во всех своих неудачах (слабое образование, отсутствие надежной гражданской специальности, легкомысленная женитьба) виноват в значительной степени он сам. А советская власть после войны не могла же сразу всем демобилизованным создать хорошие условия жизни. Многое, понятно, зависело от местных властей. Военком-то города, как пишет сам В.П., очень старался, чтобы всех прибывших демобилизованных устроить как надо, но его возможности были не так велики. Местное партийное руководство, наверное, можно в чем- то упрекнуть, но прежде надо посмотреть повнимательнее. У него, надо полагать, забот было немало. Тут и перевод промышленных предприятий на выпуск мирной продукции, возвращение эвакуированных, непростая проблема снабжения населения продуктами питания после неурожайного 1946 года, многие другие заботы.

В образовании своем В. П. мог бы продвинуться раньше, если бы захотел этого и использовал все свободное время в госпиталях, на пересылках вместо шалопайства, выпивок и словесного сексострада- тельства. При желании учебники средней школы везде можно было достать, попросить любого знакомого прислать - желающих помочь в этом раненому воину нашлось бы немало, нашлись бы и те, кто помог бы разобрать любую самую сложную математическую задачу.

Решительный протест вызывает антижуковская, антисталинская, антисоветская позиция В. Астафьева. И здесь — злоба за свою и родственников тяжелую судьбу (ссылка раскулаченных деда, дяди, уход отца из семьи) заслоняют ему глаза. Он витиевато, но развязно откровенничает в своей повести: «Когда много лет спустя после войны я открыл роскошно изданную книгу воспоминаний маршала Жукова с посвящением советскому солдату, чуть со стула не упал: воистину свет не видел более циничного и бесстыдного лицемерия, потому как никто и никогда так не сорил русскими солдатами, как он, маршал Жуков. И если многих великих полководцев, теперь уже оправданных историей, можно и нужно поименовать человеческими браконьерами, маршал Жуков по достоинству займет среди них одно из первых мест; первое место, самое первое, неоспоримо принадлежит его отцу и учителю, самовскормленному генералиссимусу, достойным выкормышем которого и был «народный маршал».

Это — злобная его ругань в общем виде, пустая, безответственная болтовня. А вот конкретная его оценка по существу с позиции собственного военного кругозора: «Недавно совсем в сорок четвертом году народный маршал по весенней слякоти послал послушное войско догонять и уничтожать ненавистную и страшную первую танковую армию врага, увязнувшую в грязи под Каменец- Подольском. Но грязь и распутица она не только для супротивника грязь и распутица, да еще грязь украинская, самая уродливая и вязкая. Застряла и наша армия в грязи. И в это время, в конце апреля... ударила пурга».

Что же хотел этим сказать автор повести? Надо было остановиться, подождать, пока подсохнет, и дать танковой армии врага уйти, опомниться? Хорош стратег Астафьев, нечего сказать. Не знает он, видимо, до сих пор, что наши «тридцатьчетверки» по проходимости были куда лучше всех немецких танков, особенно «пантер» и «тигров», распутица была в этом смысле союзником нашей армии, задача настигнуть немецкие танки была реальной. Все остальные воинские части надо было подтягивать вслед за танками, иного пути не могло быть. А что касается того, сорил ли Жуков русскими солдатами, то следует напомнить Астафьеву, что еще в 1939 году па Халхин-Голе Жуков одержал блестящую победу именно малой кровью, умело используя танки и авиацию против хорошо оснащенного и опытного японского войска. В Отечественную под Москвой мы остались практически вообще без войск и танков (войска наши Центрального направления были окружены под Вязьмой и Брянском). Спасли положение железная воля Сталина и Жукова. Солдатами обычно сорили командиры рангом ниже.

Замахивается Астафьев и на социалистический строй, и на оппозицию ельцинскому режиму. Расписывая неприглядно (пойди проверь, справедливо ли) какого-то капитана, очутившегося в той же семье, куда попал и сам после женитьбы, он лихо обобщает: «Боольшим политиком за войну сделался капитан, со временем в генералы выйдет и его непременно, как патриота, в селезневскую Думу выберут - там ему подобных уже с десяток воняет, дергается, пасть дерет, Россию спасает от врагов. А ее надо было нам спасать от таких вот капитанов и их покровителей. Тогда бы уж не очутились мы на гибельном краю...»

По поводу того, что Россию «надо было нам спасать от таких капитанов и их покровителей» и что «тогда бы уж не очутились мы на гибельном краю», следует заметить, что сам-то Астафьев поступал наоборот, в чем и признается в другом месте повести: «Скоро, скоро займусь я «легким» умственным трудом, днем буду строчить басни и оды в газету о неслыханных достижениях во всех сферах советской жизни, о невиданных победах на трудовых фронтах, о подъеме культуры и физкультуры, ночью, стараясь начисто забыть дневную писанину, стану вспоминать войну, сочинять рассказы о страданиях и беспросветной жизни этих самых советских людей».