Жуков. Портрет на фоне эпохи - Отхмезури Лаша. Страница 49

Полностью принимая выводы Риза, невозможно не увидеть того, что офицеры РККА, от лейтенантов до маршалов, были до мозга костей пропитаны страхом перед Сталиным, партией и НКВД, страхом перед доносами и перед шпионами. Эти страхи будут регулярно подпитываться арестами, хотя и в меньших количествах, которые продолжатся в 1939, 1940 и 1941 годах, а также передаваемыми шепотом рассказами о пытках, ссылках, бесследных исчезновениях. Боясь начальников, нижестоящие будут избегать любой инициативы, станут стараться обеспечить себе прикрытие от всех возможных случайностей; по отношению к подчиненным, которых тоже боятся, они зачастую будут демонстрировать нереалистичность в своих ожиданиях и безжалостность в оценках. Только испытание 1941 года и отбор, произведенный им, приглушат в большей части офицерского корпуса последствия террора. За это будет заплачено тысячами жизней понапрасну погибших людей, сотнями отданных врагу квадратных километров территории и затягиванием войны.

В 1938 году семья Жуковых переехала в Смоленск, где находился штаб Белорусского округа. Александра, сильно растолстевшая, если судить по семейным фотографиям, была в восторге: в Смоленске были тротуары, семья получила полагающийся ей «фордик». Эра вспоминает, что Жуковы поселились в доме, предназначенном для высшего комсостава. Она играла с детьми сослуживцев отца. По ее словам, отношения между соседями были очень дружескими. Очевидно, она написала это потому, что в Слуцке и Минске существование стало невыносимым из-за политической атмосферы. На момент переезда Жуковых в Смоленск пик Большого террора был пройден. Сталин нажал на тормоза. Он принес в жертву Ежова, сняв его 8 декабря 1938 года с поста наркома внутренних дел. Началось время «бериевской оттепели», получившей название по имени нового шефа НКВД. Эра вспоминает этот период как очень счастливый. Она жила в красивом кирпичном доме, играла с младшей сестренкой Эллой и двоюродной сестрой Анной, племянницей Георгия Константиновича. Их навещала бабушка Устинья Артемьевна. Очевидно, в семье Жуковых была домработница – довольно распространенное явление в среде новоявленной советской «аристократии». Возле дома был сад с фруктовыми деревьями. Девочка выращивала цветы и дарила букеты приходившим гостям. Ей запомнились огромные усы Буденного, приезжавшего наградить дивизию орденом Ленина [245]. В то время Георгий Константинович, по ее рассказам, увлекался фотографией. Он целыми ночами сам проявлял пленку и с большой гордостью печатал снимки [246].

Очевидно, детским чутьем Эра уловила чувство облегчения, которое испытывали в тот период ее родители, их друзья и знакомые: казалось, кошмар закончился. В офицерских кабинетах, в школах, на заводах и в колхозах повторяли слова вождя, жестокие, циничные, но, возможно, передающие частичку того ощущения, которое испытывали многие: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее», и многие говорили: «Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!» Репрессии продолжались, но в гораздо меньших размерах. В феврале 1939-го были расстреляны комкор Хаханьян, командарм Федько и маршал Егоров. В 1965 году Жуков расскажет Симонову, что не чувствовал себя в безопасности: «На меня готовились соответствующие документы, видимо, их было уже достаточно, уже кто-то где-то бегал с портфелем, в котором они лежали. В общем, дело шло к тому, что я мог кончить тем же, чем тогда кончали многие другие». Но, по крайней мере, лично для Жукова эти мрачные тучи окажутся разогнанными неожиданной инициативой японского генерала Го в 10 000 км от Смоленска [247].

Глава 7

Сокрушительный удар в Монголии. 1939

1 июня 1939 года комдив Георгий Жуков находился в здании штаба 3-го кавалерийского корпуса в Минске. Собрав командиров этого соединения, он критически разбирал состоявшиеся накануне полевые занятия, на которых присутствовал в качестве заместителя командующего Белорусским военным округом. Было жарко, окна открыты, и Жуков увидел идущего через двор некоего Сусайкова, красного и запыхавшегося. Комиссар энергично махал ему рукой. Что происходит? Очевидно, какие-то новости из Польши, решил Жуков. 28 апреля Гитлер, выступая на заседании рейхстага, потребовал возвращения Данцига в состав Германии. На западе вновь запахло войной. Сусайков, зайдя в помещение, подошел к Жукову, отвел его в сторону и прошептал: «Мне звонили из Москвы: ты должен завтра быть в Наркомате обороны». После паузы Жуков с трудом выговорил:

« –  Ты стороной не знаешь, почему вызывают?

Отвечает:

 –  Не знаю. Знаю одно: утром ты должен быть в приемной Ворошилова.

 –  Ну что ж, есть!» [248]

По словам Симонова, Жуков будто бы спросил: «Шашку брать?» [249]Хотя реплика наверняка апокрифична, она раскрывает опасения, должно быть охватившие Жукова. Сколько его товарищей, получив такой же вызов, сразу по прибытии были арестованы, допрошены, подвергнуты пыткам, а потом многие из них расстреляны? Якир, Левандовский, Сангурский (начальник штаба у Блюхера)  – назовем только их из большого числа старших командиров – были арестованы прямо в поезде, когда ехали по вызову в Наркомат обороны. Георгий Константинович едва успел сообщить новость по телефону Александре, оставшейся в Смоленске, и помчался на Минский вокзал, чтобы сесть на экспресс до Москвы. Его жена, по свидетельству Эры, разрыдалась. «Мы очень беспокоились еще и потому, что ничего толком не знали о причинах его срочного отъезда» [250].

Приехав в Москву, Жуков оставил чемодан на улице Брюсова, у своего двоюродного брата Михаила Пилихина. Тот вспоминал, что Георгий был нервным, возбужденным. Он боялся, как рассказывал Пилихин, повторить судьбу Уборевича. «Он не знал, что его ждет» [251]. С улицы Брюсова Жуков отправился в Наркомат обороны на улицу Фрунзе. Его принял порученец Ворошилова, который еще больше увеличил тревогу Жукова двусмысленными словами:

 –  Проходите. Я прикажу, чтобы вам собрали чемодан для дальней поездки.

 –  Для какой дальней поездки?

 –  Идите к наркому, он вам скажет все, что нужно.

Климент Ворошилов пожал вошедшему Жукову руку, справился о его здоровье и подвел к большой карте.

« –  Японские войска внезапно вторглись в пределы дружественной нам Монголии, которую Советское правительство договором от 12 марта 1936 года обязалось защищать от всякой внешней агрессии. Вот карта района вторжения с обстановкой на 30 мая. […] Думаю,  – продолжал нарком,  – что затеяна серьезная военная авантюра. Во всяком случае, на этом дело не кончится… Можете ли вы вылететь туда немедленно и, если потребуется, принять на себя командование войсками?

 –  Готов вылететь сию же минуту» [252].

По рассказу Пилихина, когда Жуков вернулся на улицу Брюсова, первые слова его были: «Я голоден как волк». «Мы его накормили, напоили, рано утром он уехал на аэродром. Прощаясь с нами, сказал: «Или вернусь с подарками, или не поминайте меня лихом».

Клавдия Ильинична сказала: «Возвращайтесь только с подарками». Куда он уехал, мы не спросили, а вскоре узнали из газет, что комкор Жуков командует войсками, защищающими дружественную нам Монголию от нападения японских захватчиков» [253]. Вечером Георгий Константинович написал жене:

«Милый Шурик!

Сегодня был у наркома. Принял исключительно хорошо. Еду в продолжительную командировку. Нарком сказал: заряжаться надо примерно на 3 месяца. К тебе у меня просьба такая: во-первых, не поддавайся хныканью, держись стойко и с достоинством, постарайся с честью перенести неприятную разлуку. Учти, родная, что мне предстоит очень тяжелая работа, и я, как член партии, командир РККА, должен ее выполнить с честью и образцово. Ты же меня знаешь, что я плохо выполнять службу не приучен, но для этого мне нужно быть спокойным за тебя и дочурок. Я тебя прошу это спокойствие мне создать. Напряги все свои силы, но этого добейся, иначе ты не можешь считать себя моим другом жизни. Что касается меня, то будь спокойна на 100 процентов.