От Сталинграда до Днепра - Абдулин Мансур Гизатулович. Страница 29

Любопытен я очень и люблю откровенные беседы один на один с любым человеком, в том числе с ребенком. Пробовал вызывать на сердечный разговор самых замкнутых. Мне легко удается войти в доверие к человеку совсем незнакомому, он мне расскажет даже то, о чем не расскажет самым близким, потому что я ценю откровенность и оберегаю ее, а мой собеседник и волнуется и радуется, получив «разгрузку души», и нам обоим хорошо. Беседуя, к примеру, со священником, ловлю себя на том, что спорить слабоват, так как не знаю Священное писание, но священник неожиданно признает, что я во многом прав… Иногда результат беседы с кем-нибудь меня разочаровывает: мой собеседник примитивно мыслит. Пытаясь понять причину, бывает, спрашиваю: «А какое образование?» Ответ ошеломляет: «Высшее!» Есть же совсем неграмотные или совсем молодые, неопытные, а рассуждают мудро…

Боря Полыга мне рассказал, что его отец генерал и начальник военного училища. Я не помню, куда это училище было эвакуировано в то время, но до войны оно было в Ленинграде. Борис с детских лет в основном и проводил время среди курсантов отцовского училища. А когда подрос и решил стать военным, то поступил в другое военное училище — на стороне. Но и там его звали «генеральский сынок», и там намекали, что папа-генерал обеспечит ему «теплое местечко» где-нибудь в Генеральном штабе и так далее. Тогда Борис взял недельный отпуск, якобы для поездки домой, а сам, сев в воинский эшелон, махнул на фронт. Теперь его беспокоило, как бы ему не пришили дезертирство или самоволку.

Да, у Бориса положение сложное, и я ничем не мог помочь ему. Дезертирство ему не припишешь… Самоволкой тоже не назовешь. Вроде бы и преступления нет, но… Я ему посоветовал хотя бы написать письмо начальнику училища.

Борис письмо не написал, а я ему больше не напоминал. Шли бои, комсомолец Полыга бегал связным и выполнял все поручения с великим старанием. Меня он просил никому не рассказывать о своем побеге из училища и что его отец генерал.

В нашей роте Борю полюбили, и он даже как-то повзрослел; мне он сознался и в том, что прибавил себе два года, фактически он был с 1927 года рождения. Вот, оказывается, в чем кроется причина его малого роста — ему всего шестнадцать лет.

После жестоких сражений немцы отступали податливее, но решили сжечь все после себя. Горели села и поля. Горело все, что могло гореть. Немцы пунктуально выполняли приказ: «после себя оставлять выжженную зону»… Мы двигались в сплошном дыму пожарищ…

Отбили крупные населенные пункты Тамаровку, Борисовку… Горели табачные склады и плантации. Дышим табачным дымом все: и курящие, и некурящие…

…Выбив из Тамаровки немцев, мы заняли оборону и решили на всякий случай «зарыться» в землю. Наше отделение должно окопаться во дворе одного дома. Хозяйка, словно стукнутая пыльным мешком из-за угла, заметалась по двору и, обливаясь слезами, просила: «Не копайте тута! Бомба сидит! Ей-бо!» Сама неистово крестится. «Не! Не! Не тута, а вот тута!» Нам было смешно и непонятно — «где можно и где не можно». Дошло и до ротного. «В чем дело?» Он повернулся ко мне и, сказав: «Разберись!» — ушел. Хозяйка как глухонемая уставилась в мои глаза, потом она движением своих глаз показала на окно, в котором я увидел троих истощенных малолетних и большеглазых стриженых ребятишек. Я догадался о ее тревоге и не ошибся… Мы отступили шага на три и приступили к земляным работам. Хозяйка успокоилась и ушла в дом. Дети продолжали смотреть в то же самое окно, но уже веселые…

Вечером я зашел в дом и спокойно спрашиваю ее: «Что там у тебя во дворе зарыто?» — «Сало свиное соленое — про запас. Спрятали прошлой осенью от немцев. А тебе спасибо, хоть и вы голодные сами. Теперь я спасу от голодной смерти своих детей…»

Точно не помню, но, кажется, село называлось Драгунск. Немцы крепко засели в этом селе и построили на подступах к нему глубоко эшелонированную линию обороны. С ходу мы смогли только вклиниться в эту оборону до середины и засели там, запутавшись в густой сети траншей-лабиринтов, как в пчелиных сотах. Мы так близко контактировали с немцами, что слышны были их негромкие разговоры между собой. Ни наша, ни их артиллерия не могла в таких условиях вести огонь. Пошла в ход, так сказать, «карманная артиллерия». Война пошла гранатная. Но и гранаты, оказалось, надо бросать умеючи. С задержкой в руке на две секунды! Если бросишь без задержки, то немцы успевают ее швырнуть обратно.

А бросать надо было так: выдергиваешь сначала чеку, потом отпускаешь флажок предохранителя и держишь гранату, шипящую, две секунды, а потом бросаешь, и она взрывается как шрапнельная — в воздухе над головами немцев… Как страшно было отпускать флажок и ждать две секунды… А вдруг, думаешь, рабочий ошибся при сборке механизма гранаты и она взорвется раньше!.. Но механизм срабатывал точно. Я с благодарностью думал о наших людях в тылу, которые, денно и нощно изготавливая эти гранаты, «лимонки» Ф-1, не позволяли себе небрежности, хоть и очень уставали. Они понимали, что малейшая невнимательность при сборке механизма может стоить жизни нашему солдату на фронте. В первый день подступа к Драгунску, когда гранат не хватало, мы выкуривали фашистов из траншей-лабиринтов, работая саперными лопатками, стреляя в упор из автоматов, пистолетов и даже из ракетниц. Но потом нам стали поступать гранаты в достаточном количестве…

От самой Прохоровки нашему 32-му гвардейскому стрелковому корпусу постоянно противостояли танковые дивизии фашистов «Мертвая голова», «Великая Германия», «Рейх», а также мотомеханизированная стрелковая дивизия. Кроме этого, нам выпала судьба сражаться с частями «русской освободительной армии» предателя Власова. Власовцы сознавали свою полную и неизбежную катастрофу, но боялись сдаваться добровольно и дрались отчаянно. В плен мы их не брали.

Никак не можем вырвать Драгунск из лап фашистов и власовцев. Нашему батальону загородила путь пулеметная точка в железобетонном колпаке. На узенькой нейтральной, ровной как стол полосе эта пулеметная точка не давала поднять ротам головы. А с флангов немцы умело и надежно охраняли ее. Ночью тоже, бросая беспрерывно ракеты, не давали возможности незаметно подползти к колпаку и забросать его гранатами. Артиллеристы не могли стрелять из-за того, что боялись задеть своих. Минометный же огонь не причинял железобетонному колпаку никакого вреда.

Наш комбат гвардии капитан Дудко Игнат Севостьянович нервничал и искал способа уничтожить точку, но тщетно — пулемет гитлеровцев работал… Я в тот день дежурил на НП батальона вместе с Борисом Полыгой.

Борис от нечего делать через перископ изучает местность. Ничего не скажешь — ловко: ни одной «складочки» вокруг колпака! Даже травку вокруг мы хорошо «побрили» своими минами.

Пробовали стрелять мы и из противотанкового ружья — бесполезно: пулемет продолжает работать…

Смотрю, Бори нет на НП… В это же время на КП батальона явился по заданию комполка Билаонова его адъютант лейтенант Корсунов Николай Степанович. Коля — так мы его все в полку звали за его приветливый характер — доложил комбату о цели своего прибытия, и они приступили к выработке плана действий по уничтожению точки.

Вдруг комбату докладывают из стрелковой роты, что минометчик рядовой Полыга взял у них «по-соседски» шесть «лимонок» и уполз по нейтральной полосе в сторону фашистских траншей. Я, как услышал, сразу позвонил своим в минроту, что Борис самовольно пошел на уничтожение пулеметной точки и теперь нельзя нам вести огонь в том направлении.

А тем временем комсомолец Борис Полыга действовал. Мне через перископ никак не удавалось обнаружить, где находится в данный момент Борис, где он ползет…

Комбат не одобрил поступка смельчака, потому что одному действовать в такой ситуации было неразумно, это вело к неизбежной и бесполезной гибели. Но Борис придумал, как действовать ему. Он понял, что к колпаку можно приблизиться только со стороны немецкого тыла: фашисты бдительно охраняют лишь нейтральную полосу. И вот наш Боря, мальчик с пальчик, далеко в обход фланга проскользнул в тыл немецких пехотинцев…