От Сталинграда до Днепра - Абдулин Мансур Гизатулович. Страница 9

Мне, как говорится, не повезло. Но мне не повезло всего лишь с наградой. Тому человеку — если он все-таки погиб, только что зацепившись за жизнь таким чудесным образом! — ему «не повезло» больше… Когда говорят о пропавших на войне без вести, я вспоминаю именно тот день. Земля вставала дыбом в буквальном смысле, и наверняка не один человек был завален ею раз и навсегда вместе со всеми своими опознавательными документами…

Еще две чудовищные картинки врезались в память, когда, простившись с танкистом-полковником, я догонял своих.

…Странная фигура на трех точках — на локтях и одном колене, — содрогаясь в конвульсиях, улепетывает от «передка» мне навстречу. Вторая нога в валенке противоестественно длинная: безжизненно болтаясь, она цепляется за всякие неровности — от этих-то зацепок и содрогается все тело. Уже проскакиваю мимо — оторвало человеку ногу, подберут санитары, уволокут в тыл, жив останется. Как вдруг, страшно взвыв — я застыл, замер на месте от этого воя, — солдат сел, вынул из кармана перочинный ножик, подтянул ближе валенок с ногой и, попробовав пальцем лезвие — тупое! — дико оскалившись, стал перерезать обнаженное сухожилие, на котором, собственно, и продолжала еще держаться нога. У меня при себе всегда был хороший нож. Помочь? Сказать честно, я думаю об этом сейчас. А тогда я без единой мысли в оцепеневшем мозгу смотрел, как солдат, яростно скалясь, отрезает себе ногу… Наконец нога упала с ним рядом. Солдат снял с себя шапку-ушанку, надел ее на культю и аккуратно перетянул брючным ремнем. Потом поднял ногу в валенке, прижал ее к груди, как ребенка, и стал закапывать землей вперемешку с грязным снегом… К нему подоспела медсестра Луценко Маша, а я заставил себя стронуться с места и побежать, спотыкаясь, дальше…

…Артналет! Еле успеваю спрыгнуть в первый попавшийся окоп, чтобы переждать. За мной следом прыгает еще один солдат-пехотинец. Спрыгнул и кричит истошно:

— Дай закурить!

Достаю кисет, отряхиваясь от посыпавшихся на нас сверху комьев, протягиваю, а он хриплым матом:

— …!…! Заверни!..

И пока я, заторможенно осмысливая тон его просьбы, сворачиваю «козью ножку», он торопится, орет мне сквозь грохот:

— Руки оторваны!

Смотрю, и правда: рукава его шинели болтаются и набрякли кровью… Сунул «козью ножку» ему в губы и, протянув огонек зажигалки, замечаю, какого они химически-чернильного цвета.

Артналет прекратился внезапно. Солдат, как на пружинах, выпрыгнул из окопа и побежал, крикнув на прощание:

— Я отвоевалси, браток…

…В роте меня уже посчитали погибшим: видели, что я полез на горевший танк, который через две минуты взорвался. Многие оглянулись на тот взрыв и в уме отметили: «Абдулин погиб».

— Живой! — кричат, увидев меня.

Как же сладко на войне почувствовать чью-то непритворную радость по поводу того факта, что ты еще жив! У Суворова — командира моего дорогого — даже слезы были на глазах, когда он меня обнимал.

— Ну, Мансур, с тобой не соскучишься! — сказал он не то строго, не то с гордостью…

…Наконец во второй половине дня состоялось на нашем участке соединение войск Юго-Западного фронта с войсками, которые продвигались навстречу нам с юга. Сгоряча, не разобравшись, что фашистов между нами уже нет, потеребили огоньком… друг друга. Потом мне, как и многим, казалось, что я сразу заметил неладное: мины летели к нам без воя, взрывы были бездымные, да и автоматный и пулеметный огонь отличался тем, что не было разрывных пуль…

Плотный огонь прижал нас к земле. Мы видим контратакующую нас массу людей. Нам странно видеть, что фигуры их не похожи на гитлеровские… Кто-то все же разглядел, что контратакующая нас масса живой силы — свои!.. Реакция была молниеносной, хотя запоздалой. Внезапно оборвался бой. Все прекратили огонь. Бежим навстречу друг другу, и только скрип снега под ногами — такая тишина…

— Братцы! Родные!

— Как же это, а?! Сгоряча свои своих поколотили!..

Обнимались и плакали, потому что ведь и убитые были, и раненые…

Каждый винил себя, что не крикнул, не взял на себя ответственность крикнуть: «Свои!», почувствовав неладное. Ведь в таких случаях солдатский невидимый телеграф срабатывает молниеносно, все бы вмиг прекратили огонь… Потом приводили в порядок поле боя и не могли смотреть друг другу в глаза…

Мы теперь воюем на Донском фронте…

Наступил исторический момент в Сталинградской битве. Кольцо сомкнулось, и трехсоттридцатитысячная гитлеровская армия полностью окружена. Задачей нашей теперь стало не дать ей вырваться из «котла».

Суворов из-за меня напереживался вдоволь. Уж столько всего приключилось со мной за три всего недели войны. А весть о моей сначала гибели, а потом — что я жив! — окончательно сблизила нас. Когда малость затихло, мы с ним о многом откровенно переговорили тогда, и в частности о значении приказа № 227 «Ни шагу назад!».

Тут психология солдатская очень сложная, и до глубины истинной никогда не докопаться никому. По нашему с Суворовым разумению, мы могли отступать до тех пор, пока не появился этот приказ. Он сработал как избавление от неуверенности, и мы остановились. Остановились все дружно. Остановился солдат, убежденный, что и сосед остановился. Встали насмерть все вместе, зная, что никто уже не бросится бежать. Приказ оказался сильным психологическим оружием солдат. Хотя и неловко было сознавать тот факт, что сзади меня стоит заградительный отряд…

Воевавший с первых дней войны и отходивший вместе с полком от западной границы, от Бреста, Суворов в разговоре со мной многозначительно вздохнул:

— Раньше бы надо издать такой приказ!

Окоп — огневая позиция

Мы понимали, что фашисты, оказавшись в «котле», не захотят сидеть пассивно. А сколько их там? Никто не знает точной цифры. Настойчиво спрашиваем начальство:

— Сколько фрицев в «котле»?

— Тысяч сорок, — отвечают нам.

Ого-го! Сорок тысяч! Цифра впечатляла.

А если половина попрет на запад на узком участке, да через нас, через наш полк?!

Правду-матушку мы узнали только через два месяца — 2 февраля 1943 года. Оказывается, немцев было в «котле» 330 тысяч!

— Почему вы нас обманывали? — спрашивали мы потом своих командиров.

А они, хитро усмехаясь, отвечали, что иногда на войне нельзя говорить истинную правду. И называется эта хитрость святой ложью. Говорили «сорок тысяч», чтоб не испугать солдат.

— И то верно, — соглашались мы.

А пока, на исходе ноября 1942 года, перед нами была поставлена задача немедленно подготовиться к отражению возможной попытки окруженных войск прорвать кольцо.

Закипела работа. Мы рыли траншеи в полный профиль.

Для этого надо выдолбить полутораметровый слой промерзшей, почти окаменевшей почвы. Потом вырыть на дне окопа нору.

Каждая такая нора не похожа на другую по форме и объему, поскольку роется она на свой вкус и по своей комплекции. На двоих-троих тоже устраивали «ложе»: теплей было вместе. Слой мерзлоты над головой с успехом заменял нам бетонное укрытие. Ноги же, укладываясь спать, мы всегда высовывали наружу на случай внезапного взрыва, чтоб можно было выбраться, если засыплет землей.

И ночью минометчики не давали покоя врагу. Днем пристреляем балку, в которой фашисты табунятся по всяким своим хозяйственным делам, запишем на огневую схему данные точной пристрелки всех извилин и ответвлений их позиций, а потом методично, с интервалами в пять минут, ведем огонь. Называлось это — «изматывать противника». Фашистам от нас покоя нет всю ночь напролет, а мы и поспать ухитримся: каждый расчет по очереди ведет огонь в течение часа. Выпустишь в сторону вражеских позиций свою сотню мин — и скорей в нору, где товарищи, прижавшись друг к другу, уже накопили тепло.

До этого не обращал внимания, а в войну заметил: уязвимей всего к холоду коленки. Может быть, оттого, что на коленках у человека нет ничего сохраняющего тепло: кожа да кости… И уж тут спасала солдата шинель. Полы у шинели длинные. В походе или в атаке это, конечно, минус: путаются в ногах, приходилось засовывать под ремень, чтоб не мешали бежать. А вот во время сна минус оборачивался плюсом: полами шинели очень удобно было укутывать стынущие ноги.