Русские агенты ЦРУ - Харт Джон Лаймонд. Страница 5

Причины перехода на нашу сторону самые разнообразные. Это может быть политически мотивированный протест, неудовлетворенность продвижением по службе или конфликт с вышестоящим начальством. Однако чем бы не было вызвано это решение, определенная эмоциональная травма почти неизбежна. До прибытия в Корею в 1952 году у меня почти не было опыта общения с людьми, покинувшими свою страну, поэтому я оказался не готов к неизбежно возникающим в подобных случаях психологическим трудностям, как, впрочем, и большинство моих коллег из ЦРУ. Никому из нас не приходило в голову, что подобная измена, даже для человека, ненавидящего сложившуюся в его стране политическую систему, неизбежно влечет за собой не только неуверенность в своем будущем, но часто и непроходящее чувство вины. Одним из свидетельств глубины подобных чувств являлось многословие перебежчиков, обычно прямо пропорциональное противоречивости их эмоций. Испытываемый ими стыд, в котором они никогда открыто не признавались, очень сильно довлел над ними, заставляя говорить и говорить, потому что в процессе этого разговора можно было бы попытаться найти мотивы, оправдывающие предательство. Что же касается корейского лейтенанта, то его адаптации к новой жизни в США подобные сложные переживания не мешали, но он являлся исключением из правил, поскольку у себя на родине в Северной Корее уже имел опыт общения с американскими миссионерами, работавшими в стране.

Шпионы и перебежчики

Высшая ступень предательства — когда оно готовится скрытно и будущий перебежчик, притворяясь внешне лояльным своей стране, тайно оповещает о своем намерении иностранную державу. Это существенно отличается как от обычного побега, так и от искреннего откровенного желания работать против своей страны, как это было в делах Олдрика Эймса, Роберта Ханссена и им подобных. Прямой побег, который также чреват психологическими травмами различной степени тяжести, по крайней мере, предпочтителен с точки зрения физической безопасности. В тех случаях, когда перебежчики прихватывают с собой ценную информацию, накопленную ими в период военной или гражданской службы, и передают ее зарубежному государству, они обычно попадают под бдительную опеку благодарного правительства. Примером этому может служить бывший сотрудник ЦРУ Эдвард Ли Говард, ныне проживающий в Москве. В нашей стране перебежчик, попросивший убежища, обычно получает новое имя и «легенду» — фальшивую биографию, позволяющую ему скрыть свое прошлое. До тех пор пока он не найдет способ зарабатывать себе на жизнь, такой человек получает от американского государства финансовую поддержку.

Шпионы, напротив, вынуждены оставаться на своих местах, поскольку их ценность для принявшей их страны заключается именно в продолжении военной или гражданской карьеры на родине. В коммунистических странах, которые традиционно, по крайней мере до развала Советского Союза, являлись для американской разведки высшим приоритетом в деятельности спецслужб, шпионы неизменно подвергались огромному риску — настолько трудна была задача тайной передачи информации из Москвы в штаб-квартиру ЦРУ. До самого окончания холодной войны страны, подобные Советскому Союзу, на жаргоне наших разведчиков назывались «тяжелыми районами», в которых активная и высокоэффективная контрразведывательная деятельность успешно противостояла усилиям американской разведки. В наше время зарождающейся свободы шпионское ремесло значительно упростилось, хотя по-прежнему далеко не безопасно.

И все же задолго до появления понятия гласности многие советские граждане шли на подобный риск, предлагая свои услуги в шпионаже в пользу Соединенных Штатов. Ирония заключалась в том, что, несмотря на эффективность работы КГБ, без всякого сомнения одной из самых успешно действующих подобных организаций в мире, большинство из наиболее ценных агентов, работавших на Америку в период «холодной войны», были все-таки подданными СССР. Почему же эти советские граждане шли на такой риск? Зачем шпионить в пользу страны, язык которой большинству из них был не знаком? И наоборот, почему на это соглашались столь немногие представители других крупных национальностей, в частности стран коммунистической Азии? Некоторые из этих вопросов мы будем подробнее обсуждать ниже.

В процессе этого обсуждения необходимо иметь в виду, что наша эпоха отличается быстрыми политическими переменами и выводы, сделанные на основе опыта прошлого, должны время от времени подвергаться пересмотру. Весьма сомневаюсь, что даже сами сотрудники нынешних разведывательных служб могут с уверенностью сказать, что несет с собой новое время. С другой стороны, изучая биографии шпионов прошлых лет, мы можем быть уверенными в том, что наши обобщения вполне применимы к тем, кто решит предать свою страну в будущем. Так же как либеральная американская демократия порождает индивидуумов вроде семьи Уокер, Джонатана Полларда, Олдрика Эймса и Роберта Хан-ссена, решивших работать против США, в государствах бывшего Советского Союза и многих других странах всегда найдутся люди, желающие работать против своего отечества.

О различии культур

Из всего вышесказанного невольно возникает естественный вопрос — зачем вообще заниматься разведывательной деятельностью? Зачем желать этого, если последствия столь мрачны, как описано выше. На это часто отвечают, что рассматриваемые годы можно считать детским периодом функционирования ЦРУ, во время которого мы пытались овладеть ситуацией, лежащей за пределами нашего понимания. Вся беда в том, что подобная ситуация повторилась в 1966–1969 годах, когда Центральное разведывательное управление, без сомнения, вышло из своего младенческого возраста. В то время я также был резидентом, на этот раз в зоне другого военного конфликта — во Вьетнаме. К концу 60-х годов мы уже имели достаточный опыт для того, чтобы попытаться выполнить нашу основную задачу — помочь некоммунистическому Южному Вьетнаму в его борьбе против коммунистического Севера. Однако Вашингтон ожидал, что мы будем пытаться проводить операции на Севере, и, вероятно, из ложной скромности мы не протестовали против этого так активно, как следовало. Не вдаваясь в детали наших неудач, замечу, что мы повторили все ошибки, совершенные в Корее. Хуже того, мы не только не получили от засланных в Северный Вьетнам агентов сколько-нибудь ценной информации, но до сих пор не имеем никакого понятия об их дальнейшей судьбе. Они просто исчезли, не передав нам даже той дезинформации, которую мы так часто получали от их северокорейских предшественников.

Подобные неудачи заставили нас задуматься над возможной закономерностью провалов, преследовавших ЦРУ при попытках внедрения агентов в страны коммунистической Азии. Не означают ли эти неудачи, что их сообщества психологически более недоступны к проникновению в них европейцев и американцев, чем славянские страны. Не свидетельствует ли это о наличии некого принципиального культурологического фактора, обеспечивающего наши успехи в Восточной Европе, и об отсутствии этого фактора в странах, находящихся под сильным влиянием китайской цивилизации. На.этот вопрос можно ответить анекдотичным случаем из моего опыта, иллюстрирующим проблему более наглядно, чем сотни бессвязных страниц, посвященных психологии населения Восточной Азии. В 1967 году, в последний вечер пребывания в Сайгоне, перед моей эвакуацией по медицинским показаниям, я подозвал к своей кровати двух верных слуг, мужа и жену, постоянно заботившихся обо мне в течение последних двух лет. В краткой речи я выразил им свою искреннюю благодарность за службу, но однако они молчали и стояли бесстрастно и неподвижно. После завершения речи супруги, казалось, не знали, как им на нее реагировать. (Мне пришло в голову, что их никогда не благодарили.) Наконец мистер Тан, очевидно понимая, что должен сказать перед расставанием хоть что-нибудь, пробормотал несколько коротких фраз по-вьетнамски. В переводе они звучали очень просто: «Долг слуги исполнять все желания хозяина». Затем Тан и его жена поклонились и, не сказав ни слова, вышли из комнаты. По их понятиям, власть была превыше всего. Тогда почему, пользуясь беспрекословным повиновением этих людей, я так и не смог сделать из них шпионов, подчиняющихся моим приказам после заброски в Северный Вьетнам. Многие из засланных в страну агентов были, без сомнения, арестованы, однако невозможно было поверить, что северовьетнамцы имели стопроцентный успех, хватая всех, кого мы перебросили через линию фронта. Лежа в постели, ожидая отъезда, я вновь и вновь задавал себе этот вопрос, не дававший мне покоя со времени моего пребывания в Корее. Было очевидно, что деньги, которые я платил г-ну и г-же Тан, обеспечивали их уважение (и далеко не в последнюю очередь), но агенты, засылаемые нами на Север, получали гораздо больше. Таким образом, финансовый фактор явно не являлся в данном случае главным. Может быть, власть в немалой степени опирается на личное присутствие хозяина — на возможность быть увиденным и услышанным, лично отдавать приказы. Я решил, что частично это так и есть. Азиатские традиционалисты, подобно супругам Тан, безоговорочно подчиняются физически присутствующим вышестоящим лицам, ведущим себя по отношению к ним честно и справедливо. С другой стороны, редко кто из жителей Азии, имеющих традиционное образование, способен действовать по своей инициативе, получая лишь руководящие указания издалека. Мирская (светская) власть, которую нельзя было ни услышать, ни увидеть, не имела, по их мнению, авторитета вообще. Власть религиозная и околорелигиозная была более эффективна, но даже она казалась слишком эфемерной, не будучи подкрепленной скульптурными изображениями, повторяющимися ритуалами, магическими заклинаниями, тайными знаками и, быть может, специальной униформой.