Петля - Адамов Аркадий Григорьевич. Страница 62

А один из инженеров, громадный и невозможно толстый, с одутловатым, красным лицом и белыми, моржовыми усами, смотрит на меня слезящимися глазами и рокочет осуждающе, с одышкой:

— Ничего удивительного… Зачем, скажите на милость, вас вчера… понесло к этим бандитам?.. Что вы там не видели, извините? Как пьянствуют и сквернословят?..

Я смотрю на него с искренним изумлением.

— К каким бандитам?

— Он еще спрашивает!.. — грохочет в ответ старик и пристукивает огромным, волосатым кулаком по столу. — Вы в дом к Марии Кузьминичне, к сыночку ее Косте… вчера вечером приходили?.. Уф!..

Второй инженер, невысокий, щуплый, с бородкой клинышком и в очках, настороженно вертит головой то в его сторону, то в мою. А Раечка, та просто окаменела от любопытства.

— Вы, значит, тоже там оказались? — отвечаю я вопросом на вопрос, чтобы только выиграть время и собраться с мыслями.

— Именно. Оказался… — охотно подтверждает старый инженер. — И даже кое-что уловил. Уф!.. Они же вас убить могли, зарезать. Это же, повторяю, сущие бандиты. По всем по ним тюрьма плачет, вот что я вам скажу.

— Неужели Марков поселился в таком доме? — недовольно спрашивает второй инженер.

— А он знал? — отвечает ему первый сердито. — Предложили комнату, он и снял. Три дня тихо было, и вот пожалуйста…

— Что ж вы не вступились за меня, Игорь Леонидович? — улыбаясь, спрашиваю я, придя наконец в себя от удивления. — Они бы одного вашего голоса испугались. А уж при виде вас, — я трясу разведенными в сторону руками, демонстрируя его мощь, — коленки бы подогнулись.

— Не в моих принципах… — сердито крутит массивной седой головой Игорь Леонидович. — Хватило ума прийти, должно хватить, чтобы уйти… Да и по делу вы пришли, я так понял… Чего же мешать… Не струсил, не думайте.

— Игорь Леонидович — герой войны, — замечает второй инженер. — Одних орденов у него…

— Между прочим, — запальчиво вступает в разговор Раечка, и голос ее даже звенит От волнения, — не все герои войны оказывались героями в мирных буднях. Мы даже как-то поспорили, где было труднее.

— Эх, деточка! — шумно вздыхает Игорь Леонидович. — Не была ты в том смертном пекле, слава богу…

— Все равно. Я читала, — упрямо встряхивает головой Раечка. — Вполне правдивые книги. И знаю, как было страшно. Но морально, — вы понимаете? — морально героем сейчас стать труднее, я считаю. Тут ведь сперва самому надо определить, кто же враг, а потом самому себе дать приказ идти в атаку. А кругом люди остаются в стороне, да кое-кто посмеивается и спокойно карьеру делает, а кое-кто тебя же еще и осудит. Просто это все, по-вашему? А если еще семья? Вот у нас такой парень нашелся. Декана на чистую воду решил вывести. Ну, аспирантура ему только улыбнулась из тумана. Ой, что было! И представьте, его друг тоже отказался от аспирантуры, демонстративно. Его даже в партком вызывали.

— Но вы, кажется, не отказались? — усмехается второй инженер, которого зовут Яков Захарович.

— Нет, — убежденно отвечает Раечка. — Не отказалась. Я же все-таки больше пользы принесу, если кончу аспирантуру, правда?

— Вы реалистически мыслящий человек, — кивает Яков Захарович и нервно теребит свою бородку. — В некотором смысле идеальная социологическая конструкция. Из нее только ушло сострадание, исчезло самопожертвование. Осталась лишь борьба за… эдакий, я бы сказал, нравственный релятивизм.

Но Игорю Леонидовичу, кажется, не нравятся рассуждения его приятеля. Он недовольно бурчит:

— Ты, Яша, всегда усложняешь. Уф!.. При чем здесь нравственный релятивизм?

— Ну, нравственное приспособленчество, это тебя больше устроит? — отвечает Яков Захарович.

— И тоже неверно. Человек реально смотрит на вещи. Человек рассуждает и взвешивает. Нынче такой век, не рыцарский, не дворянский. И науки…

— Кстати о науках, — перебивает Яков Захарович. — Один мудрый философ сказал: «Тому, кто не постиг науки добра, всякая другая наука приносит лишь вред». Как сказано, а?

— В каком веке жил твой философ?

— Ну, в шестнадцатом.

— Вот этим действительно все сказано, — задыхаясь, смеется Игорь Леонидович. — Рыцырский век. Уф!..

— Не идеализируй. Тогда горели костры инквизиции, процветали доносы во имя веры, гонялись за ведьмами и десятилетиями шли войны. Но вот что сказал более поздний гений: «Оставь герою сердце; что же он будет без него? Тиран!»

— А это кто сказал? — интересуюсь я, пораженный пронзительностью этих слов.

— Это Пушкин. — И Яков Захарович язвительно добавляет: — Это уже девятнадцатый век, хоть и дворянский, но николаевский. И тогда многие рассуждали и взвешивали.

— Ну-ну, — гудит Игорь Леонидович. — С тобой спорить опасно. Ты у нас эрудит. И все-таки наш век особый. Добро и сердце надо поверять рассудком. — И поворачивается ко мне: — Но что же вы все-таки делали там, у Кости?

Я небрежно машу рукой:

— Он обещал мне продать заграничные джинсы.

— Ну, и продал?

— Нет. Размер не подошел. А вообще классные джинсы. Сначала, правда, собирались деньги отнять. Но потом мы даже подружились, — беспечно сообщаю я.

— Ой, какой ужас! — всплескивает руками Раечка.

Яков Захарович ядовито замечает:

— Интересно, чему вы учите своих учеников.

— Каких учеников?

— Как так — каких? В школе, конечно.

— Ах, ну да, — спохватываюсь я и улыбаюсь. — Учу, Яков Захарович, всяким наукам и добру тоже. Только христосиков я из них не делаю. Вторую щеку они вам под удар не подставят… — И, неожиданно чувствуя, что начинаю сердиться, добавляю: — Но на помощь они придут всегда, не раздумывая и не рассуждая.

На минуту мне вдруг действительно хочется стать учителем, чтобы кого-то всему этому обучить.

— Эх, молодой человек, молодой человек… — шумно вздыхает Игорь Леонидович и жмурит слезящиеся глаза. — Знали бы вы, сколько раз я приходил на помощь. Да вот хотя бы в прошлом году. Девочка тут одна пропала. Так я с ног сбился, а ее нашел. Помнишь, Яша? Уверяю вас, гораздо чаще я приходил на помощь, чем приходили мне.

— И вы решили уравнять число? — ехидно спрашивает Раечка.

— Ничего уже не уравняешь и ничего не изменишь, — качает массивной своей головой Игорь Леонидович и насмешливо смотрит на Раечку. — Это вот вам еще не поздно уйти из аспирантуры, тоже в знак протеста.

Раечкино лицо становится вдруг злым и некрасивым.

— С какой же это стати? — вызывающе говорит она. — Лучше я буду брать пример с вас и ни во что не вмешиваться.

— Ну, нет, нет, — вмешиваюсь я. — Вы не так все поняли, Раечка. Я же пошутил. Неужели можно всерьез упрекать Игоря Леонидовича…

Я бью отбой. Я понимаю, что Раечка задета за живое, ей стыдно. Она проболталась про этот случай неожиданно для себя самой. И потому сейчас она готова сказать старому инженеру жестокие и злые слова, даже совсем несправедливые, о которых потом будет жалеть.

Кажется, это чувствует и Яков Захарович. Он снимает очки, дышит на стекла и, близоруко щурясь, тщательно и долго протирает их белоснежным платком. Одновременно он говорит, обращаясь ко мне:

— Все-таки мы порой странно воспитываем в школе детей, вы уж меня извините. Вот моя внучка — она в седьмом классе — как-то мне говорит: «Деда, у нас в субботу вечер. Мы с Нинкой — комиссия по конфетам, Надька — по тортам. А Коля Никешин — по концерту. Ты ему свою австрийскую куртку и шляпу с пером дашь для выступления? Под расписку, конечно». Понимаете? Всюду у них комиссии, и все под расписку. Что это за бюрократизм такой? И кто из них вырастет, скажите на милость?

— Вырастут люди ответственные за порученное им дело, за доверенные им вещи, ценности… — сипит в ответ Игорь Леонидович. — Не растяпы.

И у нас возникает горячий диспут о школьном воспитании. Этой жгучей темы вполне хватает до конца завтрака. После чего мы расходимся по всяким процедурам.

Мне предстоит хвойно-кислородная ванна. Эту процедуру я даже успел полюбить, она удивительно действует на нервную систему. Эдакий покой разливается по телу. Кроме того, пока лежишь в ванне, думается необыкновенно хорошо.