Внучка берендеева. Второй семестр (СИ) - Демина Карина. Страница 4
Сверху капает.
Снизу хлюпает. Сапожки мои, пусть и хороши, да все одно промокли. А с ними и сама я до исподнего, ни одной, самой махонькой, ниточки сухой не осталося.
Домой бы.
Если не в бабкины хоромы, которые она за зиму обжила на свой лад, так хотя б в комнатку свою общежитиевскую. К самовару да плюшкам, к варенью малиновому, медам и прочим сластям, с которыми и слезогон переживать легче.
— Ты не стараешься, — Еська шмыгнул носом.
Ага… засопливел, стало быть.
Не буду жалеть.
Сам сюда притащил, без принуждения, мол, тренироваться мне надобно. Оно, конечно, надобно, только вот… душенькою чую, что не мое это дело — огневики лепить.
— Зослава, — Еська вытер нос рукавом и огляделся, убеждаясь, что полигон пуст. А каковым ему быть? Небось, в такую погоду хороший некромант и покойника из дому не выгонит.
Серо.
Уныло.
Вода льется, земля, пробуждаясь, вздыхает, спешит затянуть оспины, моими огневиками оставленные, грязюкой. А завтрешним утречком, надо думать, погонит нас Аристарх Полуэктович по энтому полигону, да по яминам, приговаривая, что настоящему боевику погода не помеха.
Может, оно и так, да только…
— Не слушаешь, — Еська ткнул пальцем в бок, да так, что я ажно подскочила. — В этом твоя проблема, Зося!
— Больно!
Вот дурень, у меня ж бока — не перина, чтоб пальцами тыкать. Да еще и жесткими, будто каменные. Синец теперь будет. Да и ладно, я ныне к ним привычная, так ведь и насквозь проткнуть способный.
— Зато за дело, — Еськин длинный нос дернулся. — Послушай, ты, кажется, не совсем верно оцениваешь обстановку…
А чего ее оценивать?
Вона поле-полюшко, от края до края, где изрытое, где пожженное, а где на нем лес колосится, да густенько, что пшеница на черноземе. И аккурат посеред оного поля мы с Еською, не то березы две одинокие, не то дубы, как сие любит Аристарх Полуэктович говаривать. Вона виднеются в низинке, что Акадэмия нашая, что общежитие…
С самоваром.
Варением.
В животе забурчало. Живот оный скоренько припомнил, что Еськиными стараниями без ужина оставлен был. А обед, тот уж давнехонько минул.
— Тебя хотят отчислить, — Еська, бурчание заслышав, только рученькою махнул и сел на мокрый камень.
Вот новость. Меня с первого самого денечка отчислить хотят, да все никак оно не выходит. Учуся. Грызу, стало быть, науки всяческие. Другое дело, что науки этие — не калачи, и от иных организме моей польза сомнительная.
— Да, зимой тебе повезло… — Еська сунул руки в подмышки. Ныне он, рыжий и мокрый, и близехонько на царевича похожий не был. Кафтан красный вымок. Порты полосатые грязюкою покрылися и плотненько, а на сапоги егоные, за между прочим, из турьей шкуры стаченные, и вовсе вид всякий утратили. — Отнеслись с… пониманием, скажем так.
Ага, мне энтое их понимание по сей день в дурных снах видится.
Как вспомню сессию тую, которую едино милостью Божининой и царскою, сдала. Высокая комиссия, собранная, чтобы нас экзаменовать, в глаза-то улыбалася, да только улыбочка та с холодочком была. А Люциана Береславовна так и вовсе кривилася, не скрывая, до чего ей моя персоналия неприятственна. И вопросы задавала, один другого хитрей.
Я, отвечаючи, прям испрела вся.
Полпуда весу скинула.
И язык едва ль не до дыр истерла. Как вышла с экзаменационное залы — сама того не помню. Только что стояла в зале белом, ледяном, а потом раз — и за дверями резными.
С одного боку Кирей подпирает.
С другого — Еська. Лойко в руки флягу сует, мол, хлебани, Зославушка, чаечку… я, дурища, и хлебанула… кто ж знал, что чаечек в тую флягу, если и плеснули, то на самое донышко.
Ох и повело… закружило… где ж это видано, чтоб девке честной первача совали? А этот гад еще и оправдывается, мол, хотел как лучше, и не первач сие, а едино настойка, на травах семнадцати настоенная, словом крепким заговоренная.
Я ее тож, как отдышалась, заговорила.
Словом.
Крепким.
После-то стыдно было, поелику не пристало девке этаких слов знать, да тогда…
…тогда не наука в голове моей была. И верно Еська подметил, что и ныне не об том я думаю.
Села я рядышком.
Дурное сие дело — на камнях сидеть, да только все лучше, чем грязь. Так и сидели. Пялилися под ноги.
— Тогда теория была. Исключительно, — Еська первым заговорил. И из кармана монетку достал, медную, крохотную, о шестех гранях и дырочке. У кого и когда стянул? Сие мне не ведомо. Нет, может статься, что монету он честным путем выменял аль на рынке сама в руки упала, да вот сам давече каялся, что натуру егоную горбатую и могилою не исправить.
И сидит, монетку с пальца на палец перебрасывает.
Быстренько.
Ловко.
Пальцы-то у него, даром, что порченые, а все одно ловки, едва ль узлами не вяжутся. А может, и вяжутся, кто знает… и дальше сидим. Он с монеткою забавляется, я… я думаю.
Я ж не дура, как иные полагают.
Просто… муторно.
И не месяц-слезогон тому виною, хотя и недаром так прозванный. Когда серо да сыро, то и со спокойным сердцем жизнь не в радость, а ежель на сердце этом раздрай, то и…
Надобно, верно, с самого начала сказывать, да только где тое начало?
На болотах ли осталось?
В лесах заклятых, куда нас Фрол Аксютович вывозил для следственного, как сказано было, эксперименту. Чтоб показывали мы, где стояли да чего творили. Да только леса, даром, что вековые и дремотные, но прибралися. Снегом свежим раны затянули, кровушку пролитую присыпали. Мертвяков, тех еще раньше в некромантический корпус доставили, да, мнится, толку с того было мало. Лихие люди. Разбойные.
Так сказано было.
И нам велено оного слова держаться, а буде кто выспрашивать, так о том сообщить немедля.
Нет, не в лесах дело. Не в болоте, таком смирнехоньком да нарядном. Разлеглося оно, укрылося снежной рухлядью. И сияет та на солнышке каменьями самоцветными, глаза слепит. Поди, пойми, тут я стояла аль на два шажочка в сторону. И если в сторону, то в какую?
И чего творил Лойко.
И чего говорил Ильюшка… и сам ли Арей навстречу подгорное твари шагнул, аль велено ему было… и отчего не побоялся… и мы…
Вопросы из Фрола Аксютовича сыпалися, что горох из драного мешка. Навроде и простые, да только с каждым все муторней становилося. Будто бы энто мы виноватые. А в чем?
В том, что болотом пошли?
Иль в том, что тварь одолели дюже редкую, не испросивши наперед, кто и какою волшбой ея к жизни поднял? А может, и вовсе в том, что живые. Небось, с мертвыми — оно проще. Сложил костер погребальный. Молвил слово доброе, про тое, что человек ныне в ирий восходит достойный, и нехай Божиня примет душеньку его да по собственному почину и по заслугам земным соткет ей новое тело…
Аль иное совсем. Что сгинули в болотах отступники и лиходеи, злое измыслившие супротив царствия Росского. Мертвые-то сраму не имут.
А следом и головы б покатилися, и чуется, была б серед них первою — Рязенского урядника. Оттого и ходил Лойко сам не свой, смурен да мрачен. Ильюшка и вовсе черен с лица сделался. Небось, егоный батька давно уж на плахе душеньку отдал, да окромя его были и сестры малолетние. Девки?
Пущай и девки.
Но случись чего — не простые, но крови царское. Ее-то, может, и капля, да с иных капель и реки родятся. Нет, не пощадят малолетних. Не плахою, так болезнею неизведанной к Божине спровадят.
О том я думала, стоячи посеред снегов белых.
Слушала, как ветер гудит над головою, как вздыхают древние сосны, об своем припоминаючи. И звенел в ушах смех сгинувшей чародейки. Что, Зослава, думала, дойдешь и все-то закончится?
Нет.
Царева награда — она, что снег вешний. Ночью выпадет, да к утру истает, и будешь хлебать грязюку полною ложкой…
Обошлось.
Добрались мы тогда до самого клятого острова, каковой Фрол Аксютович вдоль да поперек излазил, разве что носом землю не рыл. Но без толку. Остров — как остров. Обыкновенный. Только дерева в безветрие все одно качаются, трещат да вздыхают, будто сетуют, до чего глупы люди.