Внучка берендеева. Второй семестр (СИ) - Демина Карина. Страница 42
И падать…
Нет, падать я не желала.
Человек, который заглянул в чужие покои, меж тем не торопился. Ходил он и пол скрипел под ногами, что человека оного не радовало. Слышала я, как матерится он вполголоса.
С фантазиею.
Еська же стоял, что петух, солнцем оглушенный, да со стороны в сторону головой крутил.
На пол глянул.
И я поглядела: лежит ковер азарский, по шелку шелком расшитый. Тут тебе и степи, и кони, и узоры диковинные, в которых мерещится то одно, то другое. Под ковром не спрячешься, как и под столом, хотя ж стол этот огромный, весь угол занял. На нем медною горою самовар высится. И, что перед воеводой, выстроилися перед самоваром чашечки парпоровые, один-в-один, как та, из которое Марьяна Ивановна чай попивать изволила.
Тут и масленочка.
И блюдце с колотым сахаром.
И корзинка, вязаною салфеточкой укрытая, в которое сушки да кренделя лежат. И варенье духмяное, с черное смородины… а я с вечера не емши, и пахнет от варенья…
— Зося, очнись, — Еська меня за рукав дернул и я головою тряхнула. В самом-то деле, не время ныне о вареньях да чаях раздумывать. Вот-вот поймают нас, и уже туточки Еськин быстрый язык нам не поможет. Не представляю я и близко, чего набрехать можно, чтоб поверили.
— Марьяна Ивановна… — в дверь легонько постучали.
И Еська решился.
— Давай. Придется… рискнуть.
Он подскочил к резной дверце, повернул ключик медный трижды, дернул, кинул внутрь рыбью чешуйку и зашипел:
— Зося, не спи…
Я и не сплю.
За дверцею комната оказалася и махонькая-махонькая, деревом обшитая. И не комната, а сундук будто бы, только огроменный. И шубы в ем висели плотно-плотно. Еська меня в те шубы обеими руками впихивал, едва не скуля от злости. А что я? Я ж не виноватая, что невпихуема! Еще Люциана Береславовна, не в добрый час помянута будет, сказывала, будто бы твердое тело имеет объем постоянный, а потому в емкость объема меньшего умещено быть не может.
Но у Еськи вышло.
Мало того, и сам вьюном влез.
— Сиди тихо, — велел, дверцу прикрывая.
— А если…
— Если будешь сидеть тихо, то не обнаружат. Я отвод глаз кинул… и дыши, Зося, спокойно дыши, а не сопи, как кобыла загнанная.
От спасибо, порадовал.
— А что я? — Еська скрутился где-то подле живота и в живот этот локтем уперся, отчего в животе раздалось урчание. — Я тебе все честно говорю, как оно положено… тихо…
Я услышала, как заскрипела дверь и подивилась: у Еськи она отворилась беззвучно.
— Тревожная травка…
Пол тоже постанывал, и потому слышно было, как ходит человек по комнате. Вот влево, к окошкам двинулся. Постоял.
Хмыкнул.
Приоткрыл одно — свежим воздухом пахнуло. Стало быть, магик не из последних, коль охранки снял. Закрыл.
Чашки перебирал.
Слышала я, как позванивают.
— А вы, Марьяна Ивановна, затейница, — пробормотал он. — Интересно…
Еська пальчиком дверцу толкнул, чтоб приоткрылася. И когда я зашипела, подпихнул в бок локтем: мол, сиди тихо.
Щелочка получилося махонькою, через этакую в полглаза только и глядеть. Что видно? Стол виден. И самовар. Чащки, которые гость незваный перебирает, наклонился низехонько, нюхнул.
И отер пальцами.
А пальцы уже о штаны… вот тут-то я его и узнала.
Архип Полуэктович!
Вот диво-то! Как же ж так… он же ж выше и ширше, и глядится иначе, чем этот, серый да неприметный, но все одно чую всем нутром своим — Архип это Полуэктович, наставник наш. И гляжу, гляжу, а в глазах, точней в одном, в левом, которым, собственно, и глядела, будто бы двоится, что сперепою. То расплывется вовсе серое обличье, и тогда ясно виден наставник наш, то вновь затянется, и тогда стоит передо мною человек незнакомый, не высок, не низок, не худ, не толст. Обыкновенен. Что за чары? А что чары, тут и сомневаться нечего… Чтоб не забоялася услышанною быть, ойкнула.
Еськин локоть вперед успел.
Прям до хребта пробил.
Я вихру его нащупала и дернула легонько, чтоб край, значится, не терял. А то ж с его старанием и дыру в животе сотворить недолго.
Еська зашипел.
И Архип Полуэктович остановился. Прям перед шкафом и остановился. Стоял долго… у меня сердце в пятки самые ухнуло.
А после отступил.
И еще на шаг.
Тогда-то я и выдохнула… дура.
— Здравствуйте, господа студенты, — вежливо молвил Архип Полуэктович, дверцу шкафа распахнув. — И что вы тут делаете?
— Так… шубы… переучитываем, — Еська схватился за лисью телогрею и потянул. — Вот. Три штуки. Еще соболиные имеются. Редкого зверя песца… волчья простая, крепко поношенная, молью побита…
— Шубы, значится? — Архип Полуэктович Еську за ухо ухватил и потянул так, вроде и легонько, но силушку его ведая, Еську я почти пожалела. Этак без уха остаться недолго.
— Шубы, — Еська не пищал.
Встал пряменько.
И в глаза самые заглянул. И вид у него таков был, что я мало сама не поверила, будто бы в ящик энтот исключительно с благою целею шубосчитания забралася.
— Зослава, — Архип Полуэктович и меня пальчиком поманил. — Объясни этому олуху, что чистосердечное признание смягчает вину…
— Зато увеличивает наказание, — Еська не собирался сдаваться. — А я уже и без того со всех сторон наказанный…
— Хватит.
Ухо Архип Полуэктович выпустил.
— В последний раз спрашиваю, что вы тут делаете?
— Да… — Еська ухо распухшее красное рученькою прижал, верно, побоялся, что отвалится. — Думаю, то же самое, что и вы, Архип Полуэктович.
— Не наглей.
— Так и вы… не напирайте.
От же, я стою столпом соляным, словечка вымолвить не способная. И стыдно — страсть, и жутко. А ну как поведет нас Архип Полуэктович да из нонешнего кабинету в другой, ректорский. И расскажет, что было. И тут уж не обойдешься ни конюшнями, ни целительницами: выставят за вороты Акадэмии, а дар запечатают, чтоб, значит, магическое высокое звание не позорила и силу, Божиней даденую, во зло не пользовала.
И правы будут.
— Вы, Архип Полуэктович, ведь тоже не случайно сюда явились. Дверь вот вскрыли… сомневаюсь, чтобы ключом, Марьяной Ивановной даденым. И скажите, прознай она, кому сильней достанется…
— Вот… — от оплеухи Еська согнулся. — Холера лихая… что нашли?
— А давайте меняться?
— Выгоню.
— Не выгоните. Могли б, давно выставили б, не меня, так Зославу…
Архип Полуэктович от этакое наглости только крякнул и пальцем погрозил:
— Не зарывайся.
— Не зарываюсь я, — Еська затылок поскреб. — Я, может, собой для общего блага жертвую. Или, думаете, приятно сидеть на заднице и ждать, когда убивать станут? и хорошо, если за мной явятся. Я-то что? Пожил и ладно. Воровская удача короткая, а жизнь и вовсе не длинней веревки конопляной. Но братья — тут другое… можете злиться. Грозиться. Запереть… надолго не выйдет. Нет еще такого замка, чтоб Еська Левша не совладал…
— Ишь распелся, — Архип Полуэктович покачал головой и меня поманил. — Зосенька, будь добра, глянь чаечек… хорош?
Я икнула.
Хорош ли? Уж не собрался ли он взаправду чаевничать туточки? Время-то идеть, того и гляди хозяйка объявится. Буде она радая гостям таким? Ох сомневаюся.
Но спорить не посмела.
Не Еська я. Трусовата, стало быть…
Подошла к столу. Глянула…
— На вот, — Архип Полуэктович платочек протянул из сукна тоненького да вьюнками шитого. — Если чего взять захочешь, то через платочек.
А работа тонкая.
Вьюнки, что живые. Листики о пяти нитках зеленого, а колокольцы цветов и вовсе не белые, не ружовые — с переливами жемчужными. Долгехонько кто-то над платочком этим сидел.
С любовью шил.
Стежок к стежку клал.
— Чай… — я платочек приняла осторожно, мнится, если испорчу, не обрадуется Архип Полуэктович. Он и без того не особо радый, стоит вон над Еською, покачивается, что тополь под ветром. Того и гляди рухнет. — Чай… травяной…
Я сняла бабу о широкой юбке, под которою белый парпоровый чайничек прятался. Надо же, и у нас такая есть… ну почти такая… кто ж куклу кухонную, назначение которой тепло беречь, каменьями драгоценными украшает?