Внучка берендеева. Второй семестр (СИ) - Демина Карина. Страница 8

Я скрутила пальцы, как оно нам Люциана Береславовна показывала. И негнуткие, нехорошие, с трудом они в правильную фигуру связалися.

Тепериче надо было силою наполнить.

И отпустить.

— …хуже другое. Если тебя отчислят из студиозусов, то и защиты ты лишишься.

Сила текла тяжко, не ручейком, как должно, скорей уж киселем переваренным, с комками. И комки оные застревали, мешались.

Нет, не так.

— …многие рады будут.

И мыслится, среди особливо радых станет батюшка Горданы, а с ним и боярыня Ксения Микитична…

— Судить тебя не за что. Пока не за что, но дай срок и… — Еська хлопнул по ладони. — Сосредоточься. Ты обязана сдать практику. И ты сдашь ее! Даже если для этого нам полигон обжить придется…

…нет уж.

Не хочу полигону обживать.

Неуютно тутоки. И снежит… вот же месяц-слезогон! Удружил.

— Но лучше уж ты постарайся, — добавил Еська, шморгнувши носом. — Выкинь из головы дурное и тужься, Зося… тужься…

Глава 4. О царевиче Евстигнее

Ножи входили в деревянный щит.

Мягко.

Что в масло.

Только масло щепой не брызжет, да и щит… держится, холера, но Евстя чуял — еще немного и упадет, а то и вовсе рассыплется.

— Долго будешь маяться? — поинтересовался Лис, которому глядеть на сие было муторно. Он ходил кругами, не способный остановиться.

Сгорбился.

Голову в плечи втянул. Поводит, ловит запахи. Что чует? Что бы ни чуял, Евсте этого не понять, а потому Лис и рассказывать не станет. Если кому и обмолвится, то братцу своему.

Сколько лет, а эти двое наособицу. И не сказать, чтобы вовсе чужие — нельзя остаться чужим, когда живешь с человеком бок о бок, день за днем, когда видишь, как он ест, как он спит…

— Если скучно, иди себе, — сказал Евстя, отправляя последний из десятки.

Это прочим казалось, что ножи у него одинаковые.

Разные.

Как люди.

Первый номер тяжеловат. И рукоять его поистерлась, но в руку ложится, во всяком случае Евстину. Второй вот при броске вправо норовит уйти, на волос всего, однако, не зная этой его особенности, в цель не попадешь.

Третий…

— Нельзя, — Елисей упрямо мотнул головой и присел на корточки.

Уперся растопыренными пальцами в землю да так и застыл. Ни живой, ни мертвый. Глаза полуприкрыты. Голова опущена. Под тонкою рубахой обрисовывается горбатая спина. Этак и вправду перекинется.

…а четвертый, будто противореча братцу, влево уходит. У пятого на лезвии три зазубрины, и пусть Евстя пытался от них избавиться, выглаживал сталь точильным камнем, но зазубрины, что шрамы старые, вновь и вновь появлялись.

Может, и есть шрамы.

— Иди. Что тут со мной станется?

Евстя подошел к щиту.

И замер.

Чужой человек разглядывал его ножи. Пристально так разглядывал. С интересом. Этак люди на медведей глядели. И на самого Евстю раньше, до того, как имя ему подарили и другую жизнь… смотрели и прикидывали, сумеет ли тощий паренек побороть хозяина леса?

А если не сумеет, то сколько продержится?

Один звон?

Два?

И вовсе стоит ли золотишком рисковать в этакой предивной забаве?

— Не волнуйся, он нас не увидит, — человек поднял руку и за спиною Евстигнеевой поднялся щит. — И внимания не обратит, что ты ненадолго исчезнешь.

— Ножи не трогай, — Евстигней терпеть не мог, когда кто-то руку к его клинкам тянул.

И человек предупреждению внял.

Убрал.

Еще бы и сам убрался. Но он стоял за исщербленною стеною щита — точно развалится, если не с первого, то с шестого удара точно… шестой номер срывается с пальцев чуть раньше прочих, он всегда будто бы спешит. И воздух сечет с тонким гудением.

А у седьмого на пятке черная бусина.

Евстя умаялся, пока прикрепил. Зачем? И сам не знает, но клинку она по душе пришлась. Сразу дурить перестал, подчинился Евстиной руке.

— Ты так ничего и не вспомнил? — спросил человек.

Если подумать, щит — слабая преграда, такую разнесть — что дыхнуть… а он не боится. И верно, магией от него тянет, не огненной и не водяною, их дух Евсте хорошо знаком. И не ветра… ветер легкий, верткий, что восьмой номер, который всяк раз усмирять перед броском надобно. И за норов этот Евстя восьмой номер недолюбливал. Думал даже сменить, но… он же ж прижился промеж прочих. И как знать, как остальные к перемене отнесутся.

— Кто ты?

Под заклятьем маскирующим гость явился.

Вот и не понять, кто перед тобой… кто угодно.

— Друг.

В это Евстя не поверил. Случалось ему встречать таких от… друзей… один принес мяса… Евстя тогда есть хотел, и так, что живот сводило с голоду… а этот с куском мяса. Прям сочился жиром тот кусок. И жир этот на хлеба краюху падал.

А человек уговаривает, мол, жалко стало скоморошьего плясуна. И Евстя поддался б, да… Рябого принесло. Он, не разбираясь, добродею кнутом по рукам переехал… после и Евсте досталось.

За дурость.

Мясо то Рябой собаке кинул. И заставил глядеть, как сучит она ногами, захлебываясь блевотиной.

…никто не желал рисковать золотишком. А на Евстю в тот день ставили много.

— Хотел бы я убить тебя или кого-то из них — убил бы, — сказал человек.

Возможно.

Но это не значит ничего, кроме того, что от живых он больше пользы поимеет.

— Скажи, Евстигней, ты бы хотел вернуть свою память?

— Не знаю.

Девятый номер вот предсказуем. Он идеален во всем.

— Неужели не хотелось бы понять, кем ты был?

— Не знаю, — Евстя отвечал честно.

Он и вправду не знал.

Прошлое?

Прошло.

В нем всякое было. Так какой смысл нырять в омут еще глубже? Забыл, так забыл… Божиня даст — вспомнит. А нет, то и надобности в той памяти нет. Что она переменит?

— Твоя память — это часть тебя, — человек, вот упрямец, не собирался отступать. — И пока ты не вернешь ее, быть тебе половиной себя…

Да хоть четвертиною.

— Что ж… — человек смолк. Он просто стоял, глядя, как Евстя укладывает ножи. Десятый, как обычно, заупрямился, в ножны вошел со скрипом. Воли ему… но не своеволия. И Евстя ласково погладил рукоять из оленьего рога. Сам точил.

Сам крепил.

И потому знает, что ждать от нее… и от прочих.

— Пусть себе ты безразличен, но что скажешь за остальных?

А чего за них говорить? Каждый за себя скажет.

— Ты не думал, кто из них… царем станет?

Никто.

Евстя знал это. Когда понял? Пожалуй, когда девчонку на костер спровадили. Или еще раньше? Когда погиб Ежонок, которому всего семь было… мальчонка. Ерщистый. Строптивый. Уверенный, что уж он-то один ведает, как жить…

…сбежал.

…и волки пожрали.

…так сказали им, когда принесли из лесу тело, завернутое в плащ. Черный плащ с собольим воротником… матушкин… откудова он взялся?

Она уж две седмицы не наведывалась. А плащ оставила, будто бы зная наперед, что пригодится. Да и то, неужто иного какого не нашлось? Почему-то именно этот плащ, из тяжелой ткани, чуть поношенный, самую малость даже потертый, врезался в Евстину память.

И еще белая рука, из складок выпавшая.

И похороны… костер погребальный… слова, которые говорил дядька… и понимание, что за словами этими — пустота. Будут иные костры… один за другим встанут… и другие плащи, небось, у царицы их много.

На каждого хватит, чтоб с головою укрыть.

— Надо же, — удивился человек. И выходит, без слов все понял. — Какой сообразительный… что ж не ушел?

— Куда?

— А хоть бы к скоморохам…

Евстя провел пальцами по рукоятям ножей. К скоморохам? Вновь дорога без конца и края? Клетки. Люди. И медведи, ошалевшие от клеток и людей.

Заборы.

Собаки на цепи.

Голод.

Нет уж, он, Евстя, не настолько свободы жаждет. Жизнь нынешняя его спокойна и сытна.

— И не боишься, что ты следующим уйдешь? — спросил человек, щепку из щита вытаскивая.

Евстя вновь плечами пожал: а чего бояться? Смерти? Он столько раз на нее глядел, что и не упомнит уже… у его смерти блеклые медвежьи глаза.