Черная книга колдуна - Вихарева Анастасия. Страница 4

Лишь когда охранники пустили лошадей в галоп, Кирилл оглянулся.

Позади него шел почти старик. Возраст его выдавали лишь глубокие морщины на коже лица и шеи, седая борода, как его волосы, да острый с горбинкой нос и впалые щеки. Заостренное лицо его было продолговатым, с высоким открытым лбом. Седые его длинные волосы, подвязанные шерстяной перевязью на лбу, спутано падали на плечи. Как и богатырь, примерно одного с ним роста, был он в одной порванной рубахе до колена и широких льняных штанах, подвязанный вязанным пояском с кисточками. Не иначе, его выдернули прямо с кровати — и штаны и рубаха когда-то были белыми, в каких спят. Наверное, раньше он был силен, он и сейчас держался прямо, выступая мягко, слегка приседая, словно крался. Цепкие глаза его окинули Кирилла взглядом, почему-то заставив сжаться, словно взглянул в омут, забыв обратить внимание на их цвет и остальные приметы.

Рядом со стариком шел еще один старик. Не такой старый, как первый. Без рыжевато-седеющей бороды и проплешин на голове, он мог бы вполне сойти за пожилого. Вряд ли ему было больше шестидесяти. На голову ниже богатыря и первого старика, мужицких кровей, в противоположность круглолицый, с выступающими широкими скулами и распухшим в кровоподтеках носом картошкой, широкий подбородок с ямкой, разбитые широкие губы, кровоточащие десны с выбитыми зубами. Телом он был еще крепок, и глаза его, глубоко посаженные под широкими нависающими бровями, были не менее ясными и пронзительными. Одет он был ни в пример остальным, точно собирался в плен заранее. Теплые штаны с меховой оторочкой, теплая вязанная из толстой льняной нити рубаха, небольшая котомка-мешок за спиной, на плече перекинутые лапти, которые он, не иначе, решил приберечь, или чтобы не оставить в засасывающей грязи.

Рядом со стариками шел высокий крепкий мужчина, лет тридцати пяти, чем-то похожий на богатыря, который поддерживал Кирилла, но меньше ростом. Такой же широкий, плечистый, голубоглазый и светло-русый. Он насупил брови, и ни на кого не смотрел, словно бы отсутствовал. А за ними весело скалился тот самый балагур, который пошутил насчет Спасителя. Он кивнул Кириллу в знак приветствия, проявляя любопытство и без стеснения разглядывая его. Ему было около тридцати, худой, с подвижными чертами лица — он все время старался выглянуть из-за спин, чтобы видеть, что твориться впереди, вытягивая голову. И улыбался, не загружаясь, куда его ведут и зачем. Рядом с балагуром шел парнишка, наверное, одного с Кириллом возраста, вряд ли ему исполнилось шестнадцать. Совсем юнец, с нежной кожей, по детски припухлыми чертами, испуганный, озирающийся по сторонам, держась немного в стороне, ближе к статной женщине со спутанными волосами и в рваном сарафане, которая выступала широким твердым шагом, иногда что-то подсказывая пареньку. За ними шли еще луди, но рассмотреть их как следует не получалось, лица многих ничего не выражали, кроме отчаяния и глухой тоски. Большинство из них смотрели под ноги, не поднимая глаз, лишь изредка зыркали по сторонам, заслышав топот лошадей.

— А ты отколь знаешь? — недоверчиво проворчал высокий старик к балагуру, который до этого с подозрением рассматривал Кирилла. — Языком чесать надо к месту.

— Я с такой мутью не выжил бы, — с досадой произнес балагур. — Муть ихнюю с себя полгода снимал. Избави вас Боженька от такой тьмы! Молитвослов евангельский теперича от корки до корки разобрал. Греческий-то я уразумею, был я у них. Не марал, погань, руки, спускают мертвечину на людей — и люди сами все добро отдают, слезами обливают и ноги маслом умасливают, а те сидят и считают, не положил ли краюхи хлеба за пазуху. Чтобы я так жил! — произнес он на распев и с акцентом, определенно кого-то копируя. — Болезные оне, им чертовщина примерещилась, а оне и рады. Павлик их, который явление Божьего Сына узрел, по всему свету рыскал в поисках достатка боголюбам.

— Они не на всякую чертовщину крестятся, только на противную, которая зубы скалит, а если заговаривает, привечают, — прилетело откуда-то спереди с насмешкой.

— Во-во! — обрадовался балагур проявленному интересу.

Видимо, от тяжелой дороги устали все. Или всем уже было все равно, услышат их, не услышат, и что с ними будет. Люди как-то сразу оживились, посматривая через плечо, кто с надеждой, кто со страхом. Кто-то пересилил себя и зашагал бодрее.

— Дык че?! И отдают! — рассмеялись за три ряда впереди, не обернувшись. — И приписываются к крепости под княженьку ихнего. Раньше вся земля наша была, где хотел, там и селился, а теперь уже и не наша, под боярами да церквями. Бабам черненьких да рыженьких рожать уже не в диковинку!

— А нас не спрашивают! — вскинулась женщина, хмуро глянув исподлобья.

— Подожди миленькая, я тебе орудие их на блюде поднесу, если до Бога достану! — с болезненным сочувствием бросил женщине через плечо мужчина, который шел перед Кириллом.

— Это ж каким окаянным гадом надо быть, чтобы свое же дите на петле подвесить да псом назвать?! — покачал головой еще один.

— Эка невидаль! — усмехнулся сквозь зубы грамотный балагур, ядовито посматривая на охранников, которые закусывали на ходу хлебом и вареными яйцами, доставая из сумы на седлах. — Спаситель ихний племяша, Иоанна Марка — четырнадцать пацаненку не исполнилось, — брал с собой в постель, верша по ночам таинства. И то его, а то Марию Магдалину. Лобзал его как бабу принародно, а тот не противился, припадал на грудь без стеснения. И преподносят свету белому, как великое деяние! А вы говорите, псом называют… Да нешто под шилом кто думает?!

— Тьфу! Срамота! — передернулся один из стариков, плюнув под ноги. — Да куда он его, в отхожее место?!

— Народ мудростью не обижен: поп — заднее место и есть. Попа Дьявола! — снова усмехнулись впереди. — Туды и имеют, а дьякон — начало попы Дьявола. Во, куды метят!

— А попадья — попа попы Дьявола, — усмехнулся парень, который шел рядом.

На последнее высказывание заулыбались. Обстановка разрядилась, дальше пошли веселее. Значит, к разговору прислушивались.

— Че, прямо так и лобзались? Как мужик с бабой? — заинтересовались впереди с изумлением. — И прямо в постель брал?!

— Лобзались-то они все, это у них в порядке вещей, — подтвердил балагур, смачно отхаркнув и сплюнув. — Святым они его называют, святое лобзание любви. Вместо приветствия. Так Иуда поцеловал Иисуса в уста, когда брали его. И когда сидел он у Симона со своею бандою, в упрек поставил, мол, не дал ты мне целования, слезами не оттер и маслом ноги не смазал. Сам-то он плотник, да видно руки не из того места выросли, на язык да на темные дела проворнее оказался. От отца отказался, пусть не родной, но кормил, поил.

— А чей же он? — из передних рядов вышел мужчина лет сорока, пропуская людей вперед и пристраиваясь к балагуру с повышенным интересом.

— Зачат Духом Святым, — усмехнулся балагур. — Непорочно!

— А как? Без мужа родить — это самый порок и есть! — не поверил мужчина. — А при муже — дело богоугодное! Жинку не забавы ради берут!

— Ну, где ж это видано, чтобы мыслью или чертом дите зачиналось?! — рассмеялся балагур. — Матушка его с сестрою жила у дяди при монастыре. Священники у них часто руки на людей налагали, закрывая в темницу — это у них вместо наказания было, а после отпускали. Не станет же первосвященник на посмешище себя выставлять! Придавили голову некому Иосифу, да и поставили в известность: мол, снизошел, оплодотворил. С пузом и просватали. Сынка, понятное дело, учил уму-разуму, не хуже папашки настропалился чертями заведовать.

— И поверил?! — не поверили впереди, оборачиваясь.

— Выставляли Иосифа дураком до конца дней. А дурак и был… Четыре сына у него было после, Иаков, Иосий, Симон и Иуда. И сестры, две упоминаются, Мария и Соломея, да еще сестра матери его. Так и у матери у его, у Марии, и сестер Мариями звали… Одну за Иосифа отдали, одну за Пропопа, одну за Клеопа… Иуда Фаддей Левий двоюродный брат ихнего Спасителя, сын Клеопы и Марии Клеоповой, которая при гробе стояла. Иоанном, племяшом, названа сестрой матери Иисуса. А младшенькую, дочь Марии и Иосифа, за Заведея. Двое апостолов, Иоанн и Иаков — племянники, один, Иуда — двоюродный брат. Симон Петр, которого ставили «камнем», когда Иисус в землю плевал и борением глаза мазал, родной брат. Называл он его Ионин, что, мол, ты сын Ионы пророка, который Ниневии смерти требовал. Андрей — сводник Симона Петра, женат был на сестре его. Андрею-то он не доверял, троих брал на все непотребства. Лишь однажды Андрею на откровенной беседе удалось присутствовать, когда грозил, что, мол, так и будет, как живем, когда придет. Восстанет брат на брата, отец на сына, дети на родителей — и умертвят их, и беременных не пожалеют, и будут войны и разрушения, и плен, и голод, и всем будет стремно, и скорбь, которой не знали люди во все дни. И только вам будет хорошо, потому что черт пойдет и впереди, и позади, и научит, что говорить, и скажет за вас. Не человек уже говорит, черт, ума много не надо…