Северный Удел (СИ) - Кокоулин Андрей Алексеевич. Страница 4

Я их понимал. Дядю – нет.

– Террийяр отказался отпускать деньги на ваше с отцом дело? – спросил я.

– Именно!

Дядя повернул утку, и мне предстал изящно, до косточек, до позвоночника объеденный бок. Между ребер шрапнелиной застрял чернослив.

– А матушка?

Дядя пожал плечами.

– Она всецело полагается на Террийяра, – он вздохнул. – А Аски исчез.

– А что вы хотите от меня?

Блезаны снова загоготали.

Звонко, на весь зал, зазвенела упавшая на мраморный пол вилка. Хлопнула пробка от шампани. Вознесся и иссяк пенный фонтан.

Дядя глянул через плечо.

– У них что, праздник?

– Насколько я вижу, да.

– Какое-нибудь возвращение с маневров?

– Скорее, кое-кто произведен в новый чин. Крайний слева, пожалуй.

На этот раз дядя не обернулся.

– Какие дети!

Мысленно я с ним согласился.

Странно, я лет на пять всего этих блезан старше, а уже не могу смотреть на них без снисходительной ухмылки. Какие-то восторженные щенки!

Один – довольно старого рода. Другой вообще низкой крови. В третьем-четвертом с половинки на четвертинку проглядывают западные фамилии.

– Бастель, – отвлек меня дядя, – как наследник и полноправный голос в семье ты мог бы похлопотать за мой пансион.

– И только?

– А что? – удивился дядя.

В пальцах у него завис, не дойдя до рта, золотисто-розовый мясной кус.

– Мне бы хотелось узнать все об исчезновении отца, – сказал я. – Его ищут? Или нет? Где и кто видел его последним?

– Конечно-конечно!

Дядя Мувен проглотил мясо, подвинул блюдо, чтобы дать место своему локтю, и застыл, подперев ладонью щеку. На лбу его надломилась складка.

– Это было десять дней назад, – начал он.

– Десять?

Я прикинул в уме: письмо с фельдъегерской почтой шло три дня, посланный вдогон Майтус отстал на день, сборы, разрешение на отпуск, пять с лишним дней до Леверна – итого получается как раз минус десять. Но обычно отец писал письма поздним вечером, чтобы отправить с утренним «почтовиком», поэтому будем считать, что минус одиннадцать.

То есть отец исчез на следующий день после того, как попросил меня о немедленном возвращении.

– Я как раз приехал к нему по тому самому делу, – сказал дядя. – Мы договорились, что обсудим некоторые детали. Ты же знаешь, у него в имении было свое исследовательское крыло: кабинет, библиотека, хранилище…

Я кивнул.

В детстве, еще до бегства на «Касатку», я уйму времени проторчал там.

Старые карты. Пластинчатые доспехи. Восточные веера. Папирусы. Шелковые свитки. Увеличительные стекла. И раковины – белые, крапчатые и перламутровые раковины. И зеленоватые монеты. И изъеденные морской солью кандалы. И даже маленькая ручная мортира.

– Я помню.

– В крыло был отдельный вход. То есть можно было пройти и через комнаты… Но Аски обычно запирал, чтоб не мешали.

– Постойте.

Я не сразу заметил, что сюртучный посетитель оставил свой столик и теперь нависает над блезанами. Слов слышно не было, но складывалось впечатление, будто обер-офицерам негромко делается внушение.

Только вот как-то скованно, на весу, держал руку поручик слева. А подпоручик рядом запрокинул голову, будто уснул.

– Я, конечно, тихонько прошел, чтоб не беспокоить, – помолчав, вновь заговорил дядя. – Дверь была распахнута…

– Да-да, – покивал я.

Журчание дядиной речи стало фоном.

И сам он стал фоном. Потянувшейся к коньяку фигурой. Расплывающейся, натужно разевающей полногубый рот.

Огюм Терст три года учил меня раздваивать сознание. Оставаться на месте и одновременно растворяться в окружающем пространстве.

Растворяться кровью.

И видеть, и чувствовать, и «следить нить».

Вот и сейчас: я слушал дядю («Я-то, болван, думал, что это Аски меня ждет», – говорил тот, буровя себе коньяк в чистый бокал), тискал в руке прилично тяжелый столовый нож и в то же время пытался разобраться, что же происходит между блезанами и мрачным господином в сюртуке.

Пульс колоколом ударил в уши.

Тонг! Донг! Ресторанный зал подернулся серой пылью. Цветными каплями замерцали лампы. Вместо людей возникло плетение тонких жилок.

Желтовато-розовые жилки – официант. Красно-белые, с примесью сурика – дядя. Красно-белые же, перевитые наследственной бирюзой – я.

Крайний слева блезан был сталь, серебро и морская волна. Старый род. Не древний, но старый. По рисунку жилок – Оггерштайн. Третий или четвертый сын. За ним – подпоручик из провинции с тусклой позолотой на фоне тусклой серой жилы низкой крови. Только почему же плетение еле видно?

Я потянулся к сюртуку и ухнул в пустоту.

Черно-красные разрозненные жилки парили в ней, словно я смотрел на свежего мертвеца. Или на гомункулуса.

Пустота посверкивала, тонкие нити от блезан уходили в нее, как в прорву.

«Он же пьет их!» – понял я. Ночь Падения, он их пьет! Что ж блезаны-то! С рождения же…

– И вот я вхожу… – говорил ничего не подозревающий дядя.

Его подбородок серо лоснился от жира. Он входил в роль бесстрашного рассказчика, растопыривал незанятые коньяком пальцы:

– Вхожу и ви-ижу…

Мгновение застыло.

Многие тренировки Огюм Терст учил меня действовать в двух пластах реальности: внутреннем, кровяном, и внешнем.

Научил.

Мелькнув серебристой щучкой, ушел к цели нож. И тут же, вдобавок к нему, опережая его, я, выложившись, послал «хлыст». Рассчитывая, что хотя бы одно из двух сработает.

И ошибся. От ножа сюртучный уклонился, а «хлыст» будто и вовсе не заметил. Но на мрачном лице полыхнули, найдя меня, глаза.

Не прост, совсем не прост. И опасен.

Откуда только такие личности в добропорядочном сонном Леверне? Или я что-то пропустил?

«Блок». «Гримаса Адассини». «Кипение». «Блок».

Сюртучный атаковал кровью умело: тонкие плетеные змейки пробовали мою защиту на излом, царапали крючками, требовали подчиниться и умереть. «Блок». «Вертеп». «Спираль Эрома». Ответный «жгучий лист».

Змейка на змейку. Искры к искрам. Кровь на ничто, на звенящую черно-красными жилками пустоту. В застывшем мгновении наметилась ничья.

И тогда сюртук, разгораясь изнутри, прыгнул.

Дядя Мувен еще только собирался озадаченно моргнуть, а я уже валил его кресло, дыбил стол, отправляя в полет ост-клико, херес, мясо по-старошански, тарелки, лампу.

Порхнул, рассыпаясь, на пол мой салфетный лебедь.

Трофейный «Фатр-Рашди», «Гром заката», прилип к ладони резной рукоятью. Ох, не кровью единой…

Краем глаза схватилось: блезаны опали в креслах. Живые, мертвые – неизвестно. Но нити, нити уже оборваны.

Лицо сюртучного смялось злобной маской.

Он летел, вздернув локти выше плеч, колено выставлено вперед, полы сюртука загнулись, показывая серую ткань изнанки.

– Ах!

Треснула под ногой столешница. Грянул в ответ «Фатр-Рашди». Пороховой дым обдал нападающего. Круглое отверстие образовалось в сюртуке. Черная кровь коротко плеснула из него, застыла косым мазком на палец ниже, у металлической пуговицы.

Зубы сюртучного клацнули перед моим носом.

Жгучей болью скрутило руку с пистолетом. Кулак любителя «вегетабля» огненным молотом ударил в грудь, выбивая воздух из легких.

Безумные глаза, серые, холодные, с белком, розоватым от лопнувших сосудов, поймали мои.

Ночь Падения – как странно наблюдать жизнь, тонкой струйкой текущую от тебя к чужому человеку! Течет, течет – не остановить.

Вроде бы и высокая кровь, одна из шести старейших фамилий, выше – только алая императорская, кровь повеления, а не подчинения, но течет.

Ни «блока», ни «хлыста». Ничего перед пустотой. Откуда ж такая сила?

Я еще держал сюртучного левой, но слабел с каждой секундой.

Выглядывал из-за стойки желто-розовый официант, барахтался где-то внизу красно-белый, с суриком, дядя. Золото, серебро – оживали блезаны.

Умирать почему-то было не страшно.

На юге нет-нет и продирал холодок – в плен бы, думалось, не попасть, с тропы бы не навернуться. На «Касатке» в царь-шторм, помнилось, дрожал в трюме. А здесь…