Горе мертвого короля - Мурлева Жан-Клод. Страница 19

Ее губы свело судорогой.

— Волк, я не знаю, восхищаться мне тобой или бежать в ужасе. Это уже не просто коварство, это, знаешь ли, высокое искусство!

— Когда они меня прогнали, я поклялся отомстить. Они думали, я угрожаю им огнем и мечом. Это они получат. Но получат еще и кое-что похуже. Я им верну сторицей унижение, которое от них перенес.

Его трясло. Давняя ярость с годами не утихла.

— Для начала мне хотелось бы… — заговорил он, чуть успокоившись, — правда, не знаю, возможно ли это… может быть, я слишком многого хочу…

— Чего тебе хотелось бы, Волк?

— Хотелось бы, чтоб он забыл все, что было до сих пор: дом, где он рос, голос отца, ласки матери… Чтоб он был как… совсем новый. Что ты об этом думаешь?

Она помедлила с ответом.

— Думаю, он может все забыть, если мы будем действовать с умом, если сделаем его жизнь у нас увлекательной и насыщенной.

— Сделаем.

— Тогда, пожалуй, — продолжала она более медленно, — пожалуй, да, со временем он забудет прошлое, вот только…

— Что «только»?

— Только есть, боюсь, одно, чего он не забудет.

Герольф насторожился, сдвинул брови.

— И что же это, Волчица?

— Его брат. Они выросли вместе, как близнецы. Ни на день не расставались за все десять лет. Они… они неразделимы, Волк. Я видела их вместе. Они как один человек. Неразрывная связь.

— Посмотрим, Волчица, посмотрим, — прошептал Герольф, и в голосе его звучало предвкушение: ему был брошен очередной вызов.

Тем временем Бриско спал в комнате под крышей, свернувшись клубочком под одеялом, и ему снился плохой сон.

Они с Алексом ехали на библиотечной тележке. Они катились по темной галерее, и он, Бриско, решив напугать брата, зажал его голову в ладонях и проговорил загробным голосом: «Скачи за луной… на смерти верхом…» Но Алекс не засмеялся. Тогда он разжал руки. Алекс обернулся — и это был не Алекс, а какой-то незнакомый мальчик. И все. Ни чудовищ, ни мертвецов, ни убийств — это не был кошмар, но страшно все равно было.

Когда наутро Бриско открыл глаза, он увидел склонившуюся над ним белокурую женщину. И почувствовал тонкий аромат ее духов, нежный аромат, какого ему еще не доводилось вдыхать.

— Ты поспал от души. Вот и славно. Не озяб?

Она показалась ему настоящей красавицей, и он рассердился на себя за это. Красота ее была не такой, как тогда, в санях, — менее дикой, но не менее завораживающей. Он резко отвернулся, чтоб не видеть ее, не подпасть под чары этих горящих желтых глаз и этой улыбки. Такой улыбкой, нежной, чуть ли не умиленной, она одарила его на долю секунды два дня назад, когда, правя упряжкой, оглянулась на него. Но та улыбка словно сорвалась у нее против воли, о чем она тут же пожалела. А теперешняя, наоборот, не сходила у нее с губ. Даже не глядя, он чувствовал эту обращенную к нему улыбку и не хотел ее.

— Понимаю, конечно, ты злишься. Я бы тоже злилась на твоем месте, правда! Прямо р-р-рвала и метала!

Последние слова она произнесла с некоторым оттенком юмора, за что Бриско просто-таки возненавидел ее. Можно подумать, она всего лишь сыграла с ним немного обидную шутку, которая скоро забудется! Ему захотелось ударить ее кулаком в лицо, чтоб заставить переменить тон. Однако он предпочел сохранять каменную неподвижность и молчание.

— Я принесла тебе завтрак, — продолжала она, не давая себя смутить. — Думаю, сегодня ты предпочтешь обойтись без сотрапезников. Так что оставляю тебя. Когда поешь, можешь выйти погулять. Ходи где хочешь. Собаки тебя уже знают, так что ты их не бойся. Ворота днем не запираются. Все окрестные земли — твои. Ты свободен.

Когда она вышла, оставив за собой благоуханный след, он оглядел комнату, которую накануне в темноте толком не рассмотрел. Просторная, светлая, с высоким потолком, мебели довольно мало: слишком большая кровать, платяной шкаф с зеркальными створками, на сундуке умывальный таз и полотенце, а у окна стол с завтраком и стул, на котором ночью сидел Хрог.

Он встал, медленно, словно нехотя, оделся. Из окна был виден парк, а дальше, за стеной и решетчатыми воротами, — замерзшее озеро. Он смотрел на все это равнодушно, невидящим взглядом. Окно в задней стене было поменьше и выходило на еловый лес. На столе его ожидал завтрак — краюха ячменного хлеба, масло на тарелочке и большая кружка горячего молока. Он заколебался: от голода сводило живот, а в то же время хотелось показать этим людям, что он не унизится до того, чтобы принять от них что бы то ни было. В конце концов он отрезал от краюхи ровный и тонкий ломтик и съел его дочиста, подобрав крошки. Вполне могут подумать, что он ничего не ел. Молоко он едва пригубил и только ценой нечеловеческого усилия воли удержался, чтоб не отпить побольше.

Свободен… Она сказала, что он свободен! Тебя хватают, бьют, отрывают от семьи, швыряют в сани, потом на корабль, уволакивают куда-то на край света, в какой-то незнакомый дом, а оказывается, ты… свободен. Он спустился по широкой плавно изгибающейся лестнице, скользя ладонью по полированному дереву перил. На втором этаже двери апартаментов Герольфа и Волчицы были закрыты. Зато большой зал внизу был открыт настежь, он поскорее прошмыгнул мимо и вышел наружу.

Он поежился от холода. Два огромных дога, игравших у стены, не обратили на него внимания. Слева тянулось длинное низкое строение: конюшня. Инстинктивно он направился туда. Может быть, в расчете на тепло, а может быть, ради простоты и невинности животных. Он вошел. От запаха сена и конской сбруи на душе стало как-то легче. По обе стороны чисто выметенного прохода тянулось десятка два денников. Лошади высовывали из них головы поверх невысоких дверок. Он пошел по проходу, разглядывая каждую. Одни были очень высокие и черные, другие поменьше, белые или гнедые, но все равно они были слишком большие и массивные, и он не решался подойти поближе даже к тем, которые сами тянулись к нему, напрашиваясь на ласку. Одна даже била в дверь копытом, словно звала его. Но, поглядев вперед, больше он на них не смотрел.

Там, в конце прохода, привязанный к стене за недоуздок, стоял маленький ярко-рыжий конь. Свет падал на него сквозь стеклянный люк и зажигал красноватым огнем его гриву. Только чулки у этого коня были белые, все остальное, в том числе и грива, и хвост, — того же удивительного пламенного цвета.

Бриско подошел ближе, как завороженный. Конек почуял его присутствие и повернул к нему свою изящную голову.

— Правда красавец? Нравится?

Бриско так и подскочил. Женщина шла по проходу в костюме для верховой езды, с седлом и уздечкой в руках. Она остановилась позади мальчика, и оба некоторое время смотрели на лошадку.

А потом странным, словно идущим из каких-то далей голосом она продекламировала нараспев, смакуя каждое слово:

— «Однажды Бог призвал к себе Южный Ветер, зачерпнул из него горсть, бросил перед собой и сказал: „Иди, нарекаю тебя Конем“». Смотри, это мне Герольф его вчера подарил. У него еще нет имени. Как бы ты его назвал на моем месте?

Бриско, верный раз принятому решению, даже головы не повернул, и она принялась седлать коня.

— Сегодня вечером, перед сном, — снова заговорила она, затягивая подпругу, — я зайду к тебе и расскажу, почему ты здесь, почему мы тебя… приняли к себе. До тех пор ты не обязан со мной разговаривать, раз это тебе так неприятно. Погуляй, оглядись. Оград нигде никаких нет. Можешь идти куда вздумается. Если проголодаешься, ступай на кухню, это в подвальном этаже. Оттилия даст тебе поесть, сколько захочешь.

Она взнуздала коня и пошла прочь, ведя его в поводу. С порога оглянулась и весело бросила:

— До вечера, Фенрир!

Названный не своим именем, он ощутил это как удар. Не менее болезненный, чем те, что перепали ему от Хрога и оставили немало синяков у него на руках и на спине. Ярость и боль всколыхнулись в нем и подступили к горлу.

— Меня зовут Бриско, — плакал он, оставшись один в конюшне в окружении огромных равнодушных лошадей. — Меня зовут Бриско!