Лесная обитель - Брэдли Мэрион Зиммер. Страница 76

Он положил руку на твердую округлость и тут же почувствовал под своей ладонью, как шевелится внутри еще не родившийся человек. Эйлан была прекрасна, как никогда. Она протянула к нему руки. Он лег рядом с ней на ложе и стал слушать слова любви, которые она нашептывала ему.

Гай заснул крепким сном, а когда пробудился, увидел, что все в палатке уже поднялись, суетливо натягивая туники и облачаясь в доспехи. Брезжил серый рассвет.

– Почему он не дает команду легионам развернуться в боевые порядки? – вполголоса спросил Гай Тацита.

Вместе с адъютантами и помощниками командующего они сидели на конях на невысоком холме, наблюдая, как легкая пехота вытягивается в линию у подножия горы; на флангах расположилась конница. Гладкие макушки бронзовых шлемов, копья и броня тускло поблескивали в бледном свете серого утра. От подножия вверх по склонам простирались пастбища, засоренные валунами; участки сухой травы сменялись широкими рядами красно-коричневого папоротника и бледно-лилового вереска. Но в целом о рельефе горы Гравпий судить было трудно, так как склоны были усыпаны толпами вооруженных людей.

– Потому что они не в полном боевом составе, – ответил Тацит. – Если помнишь, император забрал часть людей из всех четырех легионов для участия в Германской кампании, которую он сам возглавляет. И в итоге три тысячи наших лучших солдат прозябают в Германии под издевательский хохот хаттов и сугамбров, и Агриколе придется проявить всю свою хитрость и изобретательность, чтобы залатать дыры в наших рядах. Он оставил легионы перед лагерным валом, чтобы в случае отступления нам было на что опереться; но он надеется, что до этого не дойдет.

– Но ведь император сам приказал наместнику навести порядок в Северной Каледонии, разве нет? – спросил Гай. – Домициан – военный человек. Должен же он понимать…

Тацит улыбнулся, и Гай смутился, вдруг почувствовав себя несмышленым мальчишкой.

– Кое-кто сказал бы, – тихо проговорил Тацит, – что он все понимает, и даже больше. Тит объявил нашего наместника героем империи за его успехи в Британии, и по окончании этой кампании Агриколу отзовут из провинции. Наверное, император считает, что Рим должен иметь только одного славного полководца-победителя.

Гай перевел взгляд на командующего. Агрикола пристально наблюдал за перемещением войск, занимавших боевые позиции; лицо его было напряженно-серьезным. Чешуйчатые пластинки панциря ярко сверкали в свете нарождающегося дня, прядь из конского волоса на гребне шлема чуть развевалась на слабом ветру. Из-под панциря проглядывала белоснежная туника, пурпурный плащ зловеще алел в тусклых проблесках раннего утра.

Несколькими годами позже во время поездки в Рим Гай прочел отрывок из биографии Агриколы в изложении Тацита, где тот описывал день сражения на горе Гравпий. Гай улыбался, читая речи, которые произносились перед боем, – для пущего эффекта Тацит пересказал их напыщенно, с пафосом, в лучших литературных традициях. Выступление командующего они, конечно, слышали все, от слова до слова, а вот напутствия Калгака ветер доносил лишь обрывками, и, разумеется, Гай их понимал гораздо лучше, чем Тацит.

Первым обратился к своим воинам Калган, – во всяком случае, римляне увидели, как перед строем наиболее богато одетых британцев, энергично жестикулируя, расхаживает взад-вперед высокий мужчина с шевелюрой, похожей на хвост черно-бурой лисы; они решили, что это и есть Калган. Его слова, отражаясь от склонов горы, эхом разносились по округе.

– …они захватили всю нашу землю, и за нами только море! – Калгак жестом указал на север, – …эти чудовища продадут в рабство наших детей. Мы должны уничтожить их!

Каледонцы заревели в знак одобрения, заглушая речь своего предводителя, и, когда шум немного стих, Гай, вслушиваясь в слова Калгака, догадался, что он, должно быть, говорит о восстании иценов.

– … в ужасе бежали, когда Боудикка, женщина, подняла против них тринобантов… не рискуют посылать против нас римских солдат! Пусть галлы и наши братья бриганты вспомнят, как предали их римляне, и пусть батавы уйдут от них, как это сделали узипы!

Ряды наемников заволновались – некоторые из них тоже понимали речь Калгака, – но командиры подразделений быстро восстановили порядок. Вождь британцев тем временем продолжал призывать каледонцев к борьбе за свободу.

Варвары толпой двинулись вперед, завывая накую-то песню, размахивая копьями. По телу Гая пробежала дрожь – эта дикая мелодия разбудила в нем далекие воспоминания, которые он даже не сумел бы облечь в слова; он слышал эту песню в детстве – ее пели силуры. Сердце Гая отозвалось болью и страданием; в нем всколыхнулась тщательно скрываемая и подавляемая частичка души, которую он унаследовал от матери. Ведь он видел Мендипские рудники, видел колонны рабов-британцев, которых вели на корабли, чтобы отправить в Рим, где их продавали. Калгак говорил правду.

Мало кто из римлян понимал слова британского вождя, но по тону его было ясно, о чем идет речь. Среди легионеров раздался недовольный ропот. Казалось, они в любую минуту готовы выйти из повиновения, а это грозило вылиться в мятеж. Но Агрикола, вскинув руку, натянул поводья и верхом на белом коне развернулся к солдатам лицом. Офицеры, все, кто был с ним на холме, подъехали ближе, чтобы лучше слышать речь полководца.

Агрикола заговорил спокойным, ровным голосом, как добрый, заботливый отец, успокаивающий взволнованного ребенка, но его слова звучали четко и убедительно. Он напомнил солдатам о долгом походе на север, похвалил их за то, что они проявили мужество, не побоявшись воевать за пределами Римской империи, и как бы невзначай заметил, что отступление было бы безумием, так как возвращаться им пришлось бы через вражескую территорию.

– …отступление отнюдь не обеспечивает безопасности ни войску, ни полководцу… честная смерть лучше позорной жизни… да и пасть на краю земли и природы никоим образом не бесславно [10].

По словам Агриколы, каледонцы, которых Калгак назвал единственным народом Британии, не утратившим свободу, – несчастные беглецы.

– …осталось лишь скопище трусов и малодушных. И если вы наконец отыскали их, то не потому, что они решили помериться с вами силами, а потому, что податься им больше некуда [11]. – На мгновение в Гае вспыхнула ненависть к этому человеку за то, что он так спокойно, по-отечески развеял представления каледонцев об их славной роли защитников родины. Но он не мог не согласиться с полководцем в том, что, победив в этой битве, римляне положат конец борьбе, которая ведется вот уже пятьдесят лет.

Гаю казалось, что в командующем ярко выражены все достоинства, которыми, как считал Мацеллий, должен обладать истинный римлянин. Агрикола родился в семье галльского происхождения, его предки благодаря успехам на государственной службе были приняты в сословие всадников, а затем стали сенаторами, но Гаю он представлялся перевоплотившимся героем Рима эпохи республики.

Подчиненные Лициния были искренне привязаны к своему хозяину, но в отношении офицеров к Агриколе проскальзывало нечто большее. Гай видел, что они беззаветно преданы своему полководцу, и это придавало им силы и мужество в минуту опасности. Вот и сейчас они стоят, не шелохнувшись, ничем не выдавая своего волнения, хотя дикари, собравшиеся на горе, свирепо воют и колотят щитами, распаляя себя перед схваткой. Пристально всматриваясь в суровый профиль полководца, слушая, как он говорит, размеренно и спокойно, словно беседует в палатке с друзьями, Гай вдруг подумал: «Человек, который может завоевать такую преданность и поклонение со стороны окружающих, способен стать и императором». Пожалуй, опасения Домициана небезосновательны.

Каледонцы в боевых порядках разместились на ближних высотах; их отряды, возвышаясь один над другим, как бы зависли над равниной. Вниз по склона ринулись британские всадники; между ними со стуком неслись колесницы.