Ведьмино отродье - Булыга Сергей Алексеевич. Страница 11

— Да, покруглел ты, брат, — опять сказал Вожак. — Заматерел даже. На зависть! — и снова подступил на шаг…

А Рыжий снова отступил, оскалился. Стоял на четырех, не поднимался, на четырех оно надежнее, устойчивей. И злобно думалось: вот вражья тварь; нашел-таки! А ты о нем уже забыл, ты здесь давно уже прижился и обжился…

А этот:

— Р-ра! Лоснишься! — и снова шаг вперед…

А Рыжий — шаг назад… и ткнулся задом в стену. И мысль мелькнула: р-ра, проклятые налапники, мешать ведь будут, когти закрывают! Ну а Вожак криво ощерился, сказал:

— Ну, вот и все. А то бежал! Куда бежал? Зачем?

Но Рыжий не ответил. Да и не нужно было отвечать! А нужно…

Нет, вот этого как раз точно не нужно. Кричать, звать городскую стражу, убегать, потом издалека подсматривать, как стража будет загонять его, а после рвать на клочья — нет, это вообще никуда не годится. Не их это, не дымских дело. И Рыжий еще раз, теперь уже просто от гнева, мотнул головой и спросил:

— Зачем ты здесь?

— Да все за тем же самым, — сказал Вожак, недобро усмехнулся… и резко, гневно продолжил: — Я от Луны пришел! А также от сородичей, от твоих и моих, наших общих. От всего, значит, Леса. Вот, значит, зачем я пришел править лесной закон! Ну что, нерык, теперь не побежишь?

— Нет!

— Почему?

— А не хочу! — Рыжий сглотнул слюну. — Отбегался я. Вот!

— И правильно, — кивнул Вожак. — И правильно! А то в тот, прошлый, раз мне было за тебя очень стыдно.

— Прости, — и Рыжий криво, гневно усмехнулся.

— Уже простил, — он тоже усмехнулся. — Готов?

— Нет.

— Что еще!?

— Спросить хочу.

— Спроси.

— Где мой отец?

Вожак задумался. Сжал челюсти, прищурился… Потом отрывисто сказал:

— Убит. А что?

— Тобой убит?

— Нет, не совсем. Мы тогда все его убили.

И Вожак замолчал. Молчал и Рыжий. Да что это, гневно подумал он, опять он как тогда, когда Лягаш пришел, опять не бросается! И точно, как тогда…

Нет! Не совсем. Вожак, еще сильней прищурившись, опять заговорил:

— Да, это мы его убили. Ибо таков Главный Закон — убивать чужаков! А то, что он нам говорил, что будто бросил узколобых, что будет с нами жить и будет жить как мы… Но это же невозможно! Враг он всегда только враг, а свой он всегда только свой. Вот даже взять тебя. Ведь так?

— Так, — подумав, сказал Рыжий.

— Так, да не так! — и Вожак засмеялся. — Не так! Твой отец был для нас чужаком, это верно. А ты нам не чужой, ты свой. А почему? Да потому что где ты впервые открыл свои глаза, увидел этот мир? В нашем Лесу. А после кто вскормил тебя? Наша Луна. Она бела, как молоко, да она и есть то молоко небесное, — которое, кстати, вскормило не только тебя, но и всех нас, весь наш народ. Вот почему мы, рыки, все один другому братья. А ты… Ты взял и всех нас, своих братьев, предал! Ты, значит, нерык! Так?

— Так! — и Рыжий подскочил…

Но не затем, чтоб броситься, чтоб защищаться — нет! Смерть — значит, смерть; таков Закон. Л-луна, владычица, прими меня, Л-луна!..

— Р-ра! Р-ра! — вскричал Вожак. — Не бойся, Рыжий, р-ра! — и вскинулся, метнулся на него! И сразу тьма! Вой! Визг! Рыжий вскочил и закричал:

— Вожак! Вожак! Ты где?

Тьма! Тишина! Рыжий закрыл глаза, немного подождал, потом опять открыл, присмотрелся…

Да, точно: ночь, казарма, его нары. Вот уже год он здесь… Год? Нет! Откуда год?! Да он пришел сюда только сегодня утром, полдня только служил, потом поел, лег и заснул… И сразу же такой ужасный сон! От духоты это, наверное. Да-да, от духоты. Здесь, в Дымске, дышится не так; в Лесу, конечно, воздух много чище, объедков нет и тесноты, там все ему знакомо и привычно, там вообще… Нет! Хва! Пора забыть о том! Он в Дымске, он в казарме. На нарах — лучшие. Лежат вповалку, спят. Вот кто-то из них дернулся и заскулил… и снова тишина. В окне — ни зги. Значит, Луна уже зашла. Ночь скоро кончится, и страх пройдет… Страх! Почему? Кого это он испугался? Он не боится Вожака! Вожак — это глупый, дремучий дикарь. Да и все рыки таковы, все они дикари. То здесь, то там они выходят на Равнину, грабят поселки свинарей, а то и подступают к самым городам, но наши храбрые дружины гонят врагов обратно в Лес, сжигают их разбойничьи лежбища. Лягаш, первый равнинский воевода, он говорил… Да-да, он говорил и, если будет надо, повторит: «Лес и Луна не для тебя, твоя судьба — быть лучшим среди лучших». И Рыжий лег, прижался боком к печке. Ночь — и тепло. Как это непривычно, хорошо! А что хорошего в Луне? Она всегда холодная, значит, она — совсем не молоко, ведь молоко холодным не бывает, он помнит это, р-ра! Оно было и теплое, и сладкое, и жирное, он жадно пил его, причмокивал, повизгивал; о, как он счастлив был тогда! А мать, прижав его к себе, шептала: «Пей, сынок, пей, расти скорей и знай: они, в Лесу, здесь все такие, а твой отец был не таким, за это он и был ими убит. И ты не забывай, сынок, чья на них кровь, но и не мсти, не надо им за это мстить, месть ни к чему не приведет. Молчи, сынок, терпи и жди; я верю, ты дождешься!» И помнил ты, рос и терпел, и ждал, и никому не говорил о тех словах, которые в тебя впитались вместе с материнским молоком, и кровь их разнесла по жилам. А кровь на то она и кровь, она еще теплее молока, нет горячее; кровь — как огонь, кровь обжигает и пьянит, и ты теряешь голову и поступаешь так — и только так — как кровь тебе велит. Пять лет ты жил в Лесу и никогда не видел южаков, но только стоило явиться Лягашу, как сразу твоя кровь… Вот именно! Пришел Лягаш — и сразу же увел тебя. И правильно увел! Спи, Рыжий, спи, все позади, Луна — не молоко, но Солнце — это кровь, огонь, вот до чего оно горячее. И печь горячая, прижмись к ней посильней, согреешься, и дрожь пройдет, веки нальются тяжестью и мысли потекут все медленней и медленней, пока совсем…

И сон сковал его, Рыжий опять заснул — на этот раз уже без сновидений.

Глава седьмая — КОГТИ РВАТЬ

Утром Рыжий проснулся от зычного крика:

— Двор-р! Двор-р!

Он подскочил…

— Двор-р! Двор-р! — кричал Брудастый, стоя на пороге казармы. Мимо него стремглав бежали лучшие — на четырех конечно же, сон, значит, в лапу, х-ха! И Рыжий тоже побежал — как все, на четырех — в дверь, через сени, по крыльцу, и выбежал во двор.

Во дворе еще было довольно темно; заря еще только-только занималась. Толкаясь и урча, грызясь — не по злобе, а от избытка удали, — лучшие мало-помалу построились в двойную шеренгу и встали на нижние лапы — на стопы. И Рыжий встал, как все, молчал, считал удары сердца. Когда он досчитал до сорока, так сразу же надсадно заскрипели ворота, и из тягарни медленно выехала волокуша, запряженная тройкой мохнатых пегих южаков. Эти сразу шли на четырех. Мотали головами, щерились. Вот тоже служба — княжьи тягуны. В нее берут только рослых да крепких, да верных. Им тоже полагаются ремни, им выдают двойной паек. Но против лучших тягуны — это никто, холопы. Тягун в казарму не входи, он если только сунется, так сразу ему…

— Стр-рой! — рявкнул Брудастый.

Строй сразу замер, все задрали головы. Князь не спеша сошел с крыльца, важно сел в волокушу, глянул на строй, потом на тягунов — и зычно скомандовал:

— Порс!

Тягуны сразу взяли в галоп, повлекли волокушу в ворота. А лучшие, ломая всякий строй, толкаясь и лягаясь, тотчас погнались вслед за ними — на четырех, ведь так вдвое быстрей — и закричали, заорали, завизжали!..

Вот так, пыля, крича и хохоча, княжий поезд стремительно мчался по заспанным улицам Дымска, а попадавшиеся ему навстречу редкие в такую пору прохожие испуганно жались к заборам.

— Порс! На Гору! — кричали лучшие. — Порс! Порс!

Бег опьянял. Азарт — как на охоте. И Рыжий наддавал и наддавал. Ар-р! Р-ра! Скорей! Ты и они — вы лучшие, вон как вас все боятся! Ар-р! Ар-р! Скорей! Налево! Прямо! Порс! Крик, топот, визг, пыль в горле, сушь. Еще! Еще, еще, еще, не отставай! Вверх-вверх-вверх-вверх!..

И — вот оно, домчали! На вершине Священной Горы волокуша резко остановилась. Остановились — падая, смеясь — и лучшие… Но тотчас присмирели и построились, встали на нижние и замерли. А тягуны легли и положили головы на лапы. Стало тихо. Князь тяжело, кряхтя, спрыгнул на землю, прошел к обрыву, сел прямо на землю и нахмурился. Лучшие, стоявшие поодаль, почтительно молчали. А там, за рекой, небо быстро светлело. Рыжий вывалил пересохший язык и, с трудом сдерживая шумное дыхание — ведь с непривычки, р-ра! — покосился налево, направо. Вот этот, справа от него это Овчар. Лягаш о нем рассказывал, этот надежен. А слева — это Бобка, он так себе, и трусоват, и вороват, но языкаст, ох, языкаст! А дальше кто? Это Клыкан. Это Бесхвостый. Это Левый. А это кто? Ну, как его…