Русские инородные сказки - 4 - Фрай Макс. Страница 3

А назавтра Люсе захотелось в Париж. Хочу в Париж, хочувпариж, хочухочухочухочувпариж, твердила Люся. Не бубни, дура, отвечали ей, денег нет, паспорта нет, Парижа нет, поняла, да-а?! А хочу, упрямилась Люся, а поеду, нудила Люся, а ну вас нафиг, ярилась Люся, а пошло оно всё!

И ведь поехала.

Упрямая такая.

Больше всего Лис любил фиолетового ёжика. Это не какой-нибудь там придуманный ёжик; нет, это был самый что ни на есть настоящий ёжик, колющийся и фырчащий. С тех пор, как он появился в Люськином доме, спать стало совершенно невозможно — ёж, как зверь лесной, ночной, и, между прочим, хищный, с наступлением темноты принимался шастать. Топал ёж — дай бог дедушке. Шастал он угрожающе, нарезая круги по небольшой, в общем-то, комнатке. Люська терпела, шипела. На звук: "Уууу, наказание добровольное", — ёж стремительно перемещался, Лис радостно взвизгивал. Как-то Люська попробовала запереть зверюгу в ванной. Топота в эту ночь и правда не было, однако ж был грыз — ёж рвался на волю. Часам к четырём ёжьи зубы одолели дверь, и сквозь неровный угольчатый лаз фиолетовый победно выкарабкался в мир. С люськиной кровати донёсся тоненький скорбный вздох.

Но ежу тоже, в общем-то, не сказать чтобы сладко жилось. По утрам Лис радостно выуживал его из-под ванны шваброй, стремясь наделить «зверика» морковкой. «Зверик» сопротивлялся, шипел, но таки выуживался и хряпал морковку, неодобрительно всфыркивая. А потом даже давался гладить. Неохотно.

На Люську же он всегда реагировал одинаково — после одной особо разгульной ночи, когда Люська шваркнула его тапком, в "колючей твари" проснулся дух воина. С тех пор Люська передвигалась по комнате очень внимательно и быстро, а ёж ходил завоевателем. Лис как мог, мирил их, тянул Люську за руку к ванне, "кормить ёжу", но факт оставался фактом — эти двое друг друга недолюбливали.

Лис, свернувшись под бордовым верблюжьим одеялом, ныл тихонько Дольке о том, что нос болит, что холодно, что Рыжая Ля дверь захлопнула и босоножки поцарапала, а ведь новые и нравились. Долька слушала задумчиво, ей не привыкать. Ещё бы можно Чукче Меховой рассказать, но вставать лень и далеко.

А назавтра выпал снег. Окно почему-то было распахнуто, и всё белое, что только могло быть в этот час в мире, кинулось Лису в руки — вот оно, берихватайцарапай. Лис завороженно уставился вперёд, не фокусируя взгляд — так больше видно.

Санки, и бабушка, и звёздочки под фонарём, и длинная мамина юбка из-под шубы — я колядовать, пусти.

Люська редко вспоминала о нём в эти дни.

Стены в домике были бумажными. Не так-то просто жить в домике с бумажными стенами — они не выдерживают ни сильного ветра, ни дождя. Но зато можно рисовать цветными карандашами и даже красками прямо на стенах — ругаться никому и в голову не придёт.

И Лис рисовал. Рисовал свои сны — не все, конечно. И бабушкину веранду, и мамино кисельное платье. Стены топорщились под высыхающей краской и похрустывали по ночам. Лис не боялся: привычно. А в дни дождя домик частенько промокал насквозь, и со стен текли разноцветные потоки.

Синим были нарисованы декабрьские сны. В правом углу ветвилась красная теплотравница, а окно Лис обвёл зелёными волнами.

Часто здесь было холодно.

По ночам Лис грустил. Не спалось. Рядом тихонько всхрапывала Люська, какие-то непонятные фонари то и дело въедливым светом вспарывали комнату, да ещё (иногда) комары. А не комары, так холодно. По-другому и не бывает, думал поднабравшийся опыта Лис, или холодно, или уж комары, и вот ещё Люська храпит, какой тут сон.

А Люське снилось тоже что-то своё, комарино-холодное, тревожное; Париж ей давно уж не снился — да и что Париж? Съездила, поглядела. Красиво. Но всё больше муть какая-то снится после того Парижа, тоскливо думалось сквозь сон Люське, хоть бы и не давали тогда паспорт, что ли. Да ещё Володичка этот, будь он неладен, в сны повадился. Тоска-а-а…

Вот бы прилетел сейчас кто, высвечивались в такт фонарям и мимолётным автомобильным фарам мысли Лиса, вот бы прилетел бы — ну, не волшебник, волшебников-то не бывает, конечно, и не фея, и не мэрипопинс, и не лётчик какой даже — а вот бы птичка! Маленькая! Прилетела бы вдруг, уселась на прикроватный столбик, прочиквотала бы: ветрено на улице, нелётно, вот я, Лис, к тебе — переночевать пустишь? Только карлсоном не зови — устал я, ну веришь, Лис, ни у кого фантазия дальше не идёт! А я тебя Вадиком буду звать, думал вполголоса Лис. Можно?

Вадиком можно.

Ну и хорошо. Ты живи, устраивайся.

А Люське мы наутро что-нибудь правдоподобное сочиним.

Лис умер ночью, как раз тогда, когда Люське удалось ненадолго задремать. Неделя выдалась очень тяжёлой. Снилось ей лето, и тёплые нежные руки кого-то близкого. В эту ночь она научилась ждать, радостно и неторопливо.

И Лис ей был больше не нужен.

Надежда Горлова

ТРЕПЕТ СМЕРТИ

1

По ночам меня мучили чешуекрылые. Не было для меня создания более омерзительного, чем мохнатая ночная бабочка.

Живой обрывок плоти, рваная рана пространства парит по комнате с едва слышным рокотом до тех пор, пока не налетит на горящую лампу. Тогда насекомое начинает метаться, ударяясь коротким тельцем о потолок, окна и мебель. Стены ломают чудовищные крылья его тени.

Непредсказуемое движение вызывало панику у меня, я бежала вон из комнаты. О, если навстречу мне по коридору летела другая бабочка, в недоброй пляске, и ее волосатое крыло задевало моё лицо!

Наконец я малодушно, тихо-тихо приоткрывала дверь в комнату.

Тишина — бабочка сидит где-то, сложившись шалашиком.

Я оглядывала потолок, стены, шторы на окнах. Складки, трещины, тени становились крупнее, тянулись навстречу моему взгляду…

О! На притолоке, у меня над головой! Шорох и легкий толчок сзади — другая села мне на спину!

Я выбегала из дома в поту и дрожи.

2

В тот день, когда все началось, мы с отцом пили чай в прозрачных лучах утра. Окна, полные сада, плавали в наших чашках. Я хотела понять, что заставляет меня трепетать при виде бабочки, заставляет с незапамятного детства. "Когда-нибудь бабочка напугала тебя в колыбели, — говорил отец. — Я специально ловил их, чтобы показать тебе: может быть, ты рассмотришь и перестанешь бояться. Нет, бесполезно". "Они преследуют меня! Садятся мне на голову, бросаются мне в лицо!" "Тебе это кажется, потому что ты их боишься".

Однажды мне приснились слова: "Бабочки — перепонки меж пальцами небытия". Сон не прибавил понимания.

Стояла холодная летняя ночь. Ворс пледа щекотал мне нижние веки. Лоб у меня стыл. Я видела пятнистый месяц за окном и рваную границу тени, покрывшей часть лунного шара. Комната была полна шорохов, тьма кружилась около моего лица. Я знала — здесь три или четыре ночные бабочки, я чувствовала плед как свою кожу, словно мои нервные окончания проросли сквозь него. Скоро в темноте насекомые рассядутся. Я надеялась, что ни одно не упадет на мою постель.

Я услышала стон и побежала в комнату отца, не понимая, холоден или горяч дощатый пол дачи. У отца был сердечный приступ, лекарство лежало на полу. Я позвонила поселковому врачу, трещал диск старого аппарата. Врач сразу снял трубку, он не спал, он быстро записал адрес и сказал: «Сейчас». Я побежала в коридор и стала ледяными пальцами открывать эти дачные замки и засовы, занозила ладонь. Березы за окнами качались, ветки как в припадке колотили по крыше. Ветер распахнул дверь, и вся прихожая заполнилась трепетом. С мерным рокотом мерцал полумрак. Вибрация воздуха вызвала у меня панический ужас. Я бросилась к отцу. Трепет следовал за мной. Вдруг угол зрения изменился, и я увидела — от страха у меня словно поползли змеи по голове, — это было несколько сотен ночных бабочек. Их крылья были невидимы от быстрого движения — только вибрация, под которой как под плащом скрывалась пустота, обращенная ко мне. Она словно ждала, что я заговорю с ней. Она вытягивала у меня мысль, обращая и приковывая ее к себе.