Греческий огонь - Зервас Никос. Страница 5

— Думаешь, никто кроме тебя не справится? — в упор спросил старик Еропкин.

Иван вытянулся, радостно выпалил:

— Если не я, то кто же, товарищ генерал?

Начальник училища опустил взгляд. И тихо сказал:

— Нет.

Ванька растерянно заморгал.

— Не к лицу будущему офицеру политическим кривляньем заниматься, — сказал, как отрезал, генерал. — У нас незаменимых нет. А вам, кадет Царицын, не следует излишне воображать о собственной персоне. Не доучились ещё, понимаешь!

Странное дело. Еропкин сказал это так убеждённо и просто, что Ваньке внезапно… полегчало.

— Возвращайтесь на занятия, Царицын, — строго сказал генерал.

— Есть возвращаться на занятия! — кадет Царицын отдал честь. «Значит, так надо… — решил он и сам радостно подивился своему спокойствию. — Генералу виднее. Кто знает, что за люди… может быть, просто болтуны пустые. Или провокаторы?»

Он побежал в учебный корпус: ещё успеет к концу урока по истории — послушать про битву при Требии.

И в это самое время на ажурном столике перед ведьмой Цельс погасла тёмная сальная свеча. Глиняная фигурка восточного божка, к которому обычно обращаются те, кто ищет власти и веса в обществе, лопнула и рассеклась надвое.

— Постойте, да постой ты! Царицын, подожди… Ну, надо же. Бежит за ним, блестя лакированными ботинками, профессор Крапнин.

— Слушай, Царицын. Я всё понимаю: ваш старик с лампасами воспитан старой советской системой, а тут новые реалии, новые вызовы… Теряется старичок, боится ответственности…

— Простите, господин профессор. — Ваня слегка поклонился. — Товарищ генерал приказал мне вернуться на занятия.

— Я совсем про другое, — отмахнулся Краплин. — Не хотите работать на страну, не надо. Есть иная тема — просто выгодное дельце. Вот моя визитка. Есть у меня друг, режиссёр. Он сейчас занимается постановкой новогоднего шоу на Красной площади. Ему нужен молодой актёр на роль Ивана Царевича. Если интересно — звоните.

И уже вслед Ивану добавил:

— В принципе, там сценарий патриотический, про любовь к родине. Но есть и меркантильный момент… тоже положительно. А что? Один раз выступил — получил двадцать тысяч евро. По-моему, любопытно. Сам бы сыграл — да не берут! Фигурой не вышел, ха-ха-ха!

Глядя вслед замшевому профессору, Ваня усмехнулся. Заметим, что эта усмешка стоила Сарре Цельс ещё одной глиняной куклы. Впрочем, в кукольной армии этой ведьмы ещё оставались фигуры.

Настал черёд Сарриной излюбленной статуэтки. Это был фарфор — маленькая золочёная танцовщица с отколотыми по локоть ручками.

Глава 2. Бал

Солнце, как малиновый леденец, увязло в потемневших зубьях Нового Арбата. Кремль стал молочно-кисельным, словно раскрашенная гравюра. Румянец заката на белом камне. Голубые тени на плотном скрипучем снегу. Золотой морозный спасский звон.

Суворовцы — иней искрится на погонах, уши и щёки алеют от мороза, — глухо отбивая шаг, чёрной колонной вошли Кремль по Троицкому мосту. Забилось сердце. В просвете башенных ворот вырастали священные громады с пламенными куполами. А дальше — чёрно-зелёной глыбой стынет Царь-пушка, чугунный львище на лафете насупил поседевшие брови.

Ах, смотрите! Внизу, перед мраморно-слюдяным фасадом Кремлёвского дворца маленькие голубые автобусы, а из автобусов забавно, по-цыплячьи спрыгивают на подёрнутую снежком брусчатку в полушубках, дублёнках, отороченных курточках, с огромными портпледами, с золотыми паутинками выбившихся из-под шарфиков прядей удивительные существа на тонких ножках, щебечущие, глупенькие и страшно милые.

Девочек суворовцы видели редко. Нечасто брату-кадету давали увольнительную в город, поэтому зимний бал, к которому готовились чуть не с апреля, разучивая танцевальные па, был в училище событием долгожданным.

В темных екатерининских чертогах пылал, искрился и грохотал музыкой невообразимый, на Небесный град похожий Георгиевский зал. Над чёрно-янтарным озером паркета вырастали и уходили ввысь мраморные свечи колонн. Где-то под белокаменными сводами медленно в кильватерном строю двигались бронзовые фрегаты ампирных люстр — мачты, цепи, якоря…

Петруша Тихогромов, оглушённый имперским величием знаменитого зала, прижался к стеночке. А Царицын, наоборот, не мог устоять на месте: бегал средь колонн, жадно вчитывался в золото слов, навечно высеченных в камне, в имена георгиевских кавалеров, в названия славных полков. Невообразимое, почти безумное величие этих сводов и стен взволновало его. «И что за чудесный народ мог создавать такие вот залы? Как жаль, что мы отвыкли от такой сокрушительной красоты!» — мысли кружились в кадетской голове, в горле щекотало от счастья и горечи. Даже на девочек не смотрел. Вновь задирал лицо кверху, его будто подбрасывало, возносило над паркетом! Вот-вот голова закружится…

На невидимых натянутых струнах держится у земли, дрожит и рвётся кверху маленькое тело в чёрной суворовской форме. Кажется, отсеки незримые тросы — и взлетишь. Страшно! Гулким эхом разнеслась команда строиться. Петруша неуверенно, криво побежал через зал, как через площадь, — туда, где темнела шеренга третьей роты.

Бежал и Царицын, едва не сталкиваясь с девочками, и все казались красивыми: милые платьица, точно у Наташи Ростовой, аккуратные головки… И казалось, все они тайком поглядывали на него, все восхищались его красотой и стройностью. Взоры робкие, счастливо-любопытные, а вовсе не такие откровенно-липкие, как у… Будто тень по сердцу пробежала: вспомнил Беллу. Неужели он мог восхищаться ею? Неужели могли прельстить его густо намалёванные помадой губы, томный взгляд, манерные жесты? Царицына слегка передёрнуло.

Рядом, вжавшись в стену, обалдевший от красоты и весёлой суматохи, кадет Тихогромов тоже во все глаза смотрел на девочек. Они казались ему такими милыми и родными, ну прямо сестры, все до одной сестры кадета Петра Тихогромомова. Он понимал, как волнуются они сейчас перед балом, и ему хотелось их успокоить. Всё будет хорошо… Прав дядя Дима: непросто будет ему, Петруше, выбрать себе жену.

Он уже давно присматривается, как дядя Дима советовал. И сегодня, конечно, будет. Столько девочек… И ни одной в брюках, ни одной размалёванной. Нет, есть несколько. А вот с бубенчиками в носу, точно, ни одной.

Барышни выстроились у стульев, расставленных вдоль противоположной стены… Шеренгой, конечно, такое построение не назовёшь, лучше сказать: рассыпались в линию. Они были похожи на гирлянду нежных бутонов — кремовых, опаловых, жемчужных, розовых. Некоторые молодые особы явились в жутко дорогих нарядах — даже Тихогромов, не шибко разбиравшийся в дамских туалетах, выделил из щебечущей толпы несколько особенно роскошных девиц. В волосах у них сверкали бриллианты, на шее тоже всё лучилось и сверкало. А платья! Ну, принцессы! Ну, просто принцессы!

Вдруг Петя вспомнил: где-то здесь, в этом цветнике, должна быть Ася! Накануне позвонила радостная, голос звенит:

— Петенька, меня ведь в Кремль берут, на бал! Представляешь!

Оказывается, у них в детском доме был танцевальный конкурс, и она попала в пятёрку лучших.

По телефону Ася поделилась, что страшно волнуется: первый раз их повезут в Кремль и сразу на бал! А вдруг ноги будут подкашиваться? Она просила Петрушу танцевать с ней мазурку, главный и самый сложный танец вечера. Хоть и стыдно было, но пришлось Тихогромову признаться, что за два ода учёбы в Кадетке он так и не научился танцевать. В Кремль он поедет только в качестве певца — «Фуражку» орать. Однако Петруша обещал предупредить Ваню Царицына, лучшего танцора в роте, чтобы не оставлял Асеньку без присмотра. Ваня, смеясь, согласился. Обещал захватить в Кремль наручники — пристегнуть к себе Асеньку, для верности.