Злым ветром - Адамов Аркадий Григорьевич. Страница 38

— Видите ли… что-либо определенное… — Пирожков неожиданно мнется. — Пожалуй, трудно сказать…

Я вижу, что ему есть что сказать, но он явно не решается это сделать. Впрочем, так бывает, и мне его состояние понятно. Человек, попавший в такое сложное положение, обычно не знает, как себя вести. Он боится заподозрить кого-либо понапрасну, выглядеть глупым, наивным или трусливым, наконец, боится направить нас на ложный след, помешать нашему квалифицированному, профессиональному расследованию, на которое он так уповает.

— Григорий Сергеевич, — говорю я как можно спокойнее и внушительней, — если вы действительно обеспокоены этими угрозами, то прежде всего должны быть с нами абсолютно искренни. Иначе мы бессильны будем вам помочь. Не бойтесь, мы во вред вам ничего не истолкуем и ничего не предпримем.

— Ах, если бы… — горестно бормочет Пирожков и вытирает скомканным платком лоб и шею. — Если бы!.. Но вот ваш товарищ, например…

Он бросает на меня укоризненный взгляд. Серые глаза его за стеклами очков неправдоподобно увеличены, расплывчаты и кажутся полными слез.

— А насчет моих подозрений… — продолжает Пирожков и нервно трет пухлые руки. — У Наденьки нет таких знакомых. Это точно. Это безусловно. Она умница. Она хорошая девочка…

— Сколько ей лет?

— Девятнадцать.

— Значит, никаких подозрительных знакомств?

— Ну конечно! У нее таких знакомых нет. Это точно… А вот у меня… кажется…

Пирожков растерянно умолкает, пытаясь собрать какие-то разбегающиеся мысли.

У меня такое ощущение, что сейчас он брякнет какую-то несусветную глупость. Он, видимо, совсем помешался от страха. Ну какие могут быть у этого пожилого, вполне приличного человека знакомые, которые бы угрожали его дочери? Если только сын кого-нибудь из них или, допустим, молодой сослуживец, ухаживания которого были отвергнуты? Но тогда это скорей всего сущая чепуха.

— Господи, — вдруг вырывается у Пирожкова. — Я так устал от этой жизни. Если бы вы только знали…

Мне и в самом деле становится его жалко, даже если все эти страхи ему и померещились.

— От какой жизни, Григорий Сергеевич? — участливо спрашиваю я.

— Ах, все не объяснишь, — он машет рукой.

Но вдруг рука его застывает в воздухе, словно ему внезапно пришла в голову какая-то новая мысль. Пирожков бросает на меня испуганный и одновременно странно-пытливый взгляд, словно заподозрив меня в том, что я подслушал какие-то его мысли, затем торопливо говорит:

— Впрочем, я, пожалуй, не прав. Насчет того человека. Он… он уже уехал из Москвы. И неизвестно когда вернется. Да, да… И вообще… что я, в самом деле…

— Он с вами работал? — спрашиваю я единственно для того, чтобы что-то спросить, ибо и в самом деле что-либо подобное предположить трудно.

— Нет, нет… Он так, знаете… проездом… — сбивчиво отвечает Пирожков. — Остановился в гостинице… и вот уехал… У меня просто ум за разум заходит…

Слово «гостиница» меня совершенно невольно настораживает. Это уже почти рефлекс. Я теперь вообще не могу спокойно его слышать. У меня это слово немедленно ассоциируется с Мушанским, кражами, допросами, словом, чертовщина какая-то. Но я ничего с собой поделать не могу. И машинально спрашиваю:

— Где же он — проездом — остановился?

— Ах, какое это имеет значение! — досадливо машет рукой Пирожков, но в тоне его проскальзывает неуверенность, и он добавляет, словно убеждая самого себя: — Он уехал, и все. Звонили уже после его отъезда. Звонили и грозили. Вы понимаете? Боже мой! Если из-за меня что-нибудь случится с Наденькой, я этого не переживу! Я руки на себя наложу!

Теперь я уже окончательно ничего не понимаю.

— Почему же из-за вас? — удивленно спрашиваю я. — Вы сами говорите…

Вид у него совершенно измученный, даже, я бы сказал, затравленный какой-то.

— Да, да, да! Я знаю, что говорю!.. А впрочем, глупости, глупости. Я просто с ума схожу! И сердце вот… — Он прет грудь под пиджаком. — Каждый день болит. Однажды в гостинице так прихватило, что если бы не дежурная…

Пирожков неожиданно вскакивает и бежит к двери.

— Куда вы, Григорий Сергеевич?

Он так же поспешно возвращается. Короткие брючки смешно полощутся на его тонких ногах. Пальто и пиджак готовы вот-вот соскочить, застегнуть их невозможно, кажется, что они никогда не сойдутся на огромном круглом животе.

— Нет, нет, я никуда, — бормочет Пирожков, обессиленно плюхаясь на стул. — Мне показалось, я забыл…

А у меня вдруг мелькает странная догадка. Я наклоняюсь через стол и тихо спрашиваю:

— Григорий Сергеевич, а ведь его фамилия Николов, не так ли?

Пирожков вздрагивает и испуганно смотрит на меня сквозь очки.

— Вы… разве… позвольте, какой Николов?

— Тот самый, Григорий Сергеевич, — уже твердо говорю я, сам, однако, до конца не веря в эту сумасшедшую удачу. — Мы имеем в виду одного и того же человека.

— Но… ради бога…

— Вы знаете, почему он так неожиданно исчез?

— Понятия… понятия не имею. Но откуда…

— Его обокрали там, в гостинице.

— Не может быть!

Пирожков даже всплескивает короткими пухлыми ручками и с неподдельным изумлением смотрит на меня.

— Представьте себе, — говорю я и повторяю свой вопрос: — Куда же он так неожиданно исчез?

Пирожков отводит глаза и секунду молча трет руки, пытаясь, видимо, собраться с мыслями. Какая-то жестокая борьба идет в нем. Щеки снова становятся багровыми, и постепенно странно белеет тонкий нос между ними.

Но вот Пирожков наконец принимает решение. Огромные водянистые серые глаза за стеклами очков теперь смотрят на меня грустно и отрешенно. Пирожков начинает говорить, осторожно, неуверенно, но вполне, однако, связно:

— Видите ли, я познакомился с ним недавно. Он был у нас в тресте, пытался достать весьма дефицитный стройматериал. Ему это не удалось. И тогда он предложил мне… как бы вам сказать… ну довольно сомнительную сделку. Короче говоря, жульническую, конечно. Я отказался. Я и так, знаете, ночи не сплю со своими делами. Тогда он намекнул, что располагает какими-то компрометирующими меня документами и предложил встретиться, показать их. Я пришел к нему в гостиницу. Хотя я понимал, что таких документов не существует, но все-таки, знаете… мало ли что. Никто не хочет лишних неприятностей. И он мне действительно кое-что показал. Нет, нет! — Пирожков выставляет перед собой руки, словно отталкивая что-то. — Никакого уголовного дела! Но однажды… я уступил одному человеку, своему начальнику. Нарушил ради него строжайший приказ главка… тут не было взятки, клянусь вам. Просто… он приказал, а я… ну, в общем, подчинился. Вы понимаете, не было сил возражать. Он бы меня… Потом он еще раз приказал… Ну, словом, вот так. Потом начальник этот ушел. Все стало на свое место. И вдруг теперь этот человек… Но это не главное! Это бы я еще пережил как-нибудь. Но он сказал… сказал, что я мало люблю Наденьку. И… и очень ею рискую. Это была уже наглость!

— Но вы испугались?

— Да, конечно. Больше всего, знаете, от неожиданности. Откуда он знает про Наденьку?

— Откуда же?

— Понятия не имею. Может быть, кто-нибудь из моих сослуживцев… Ведь он копии-то тех документов как-то сумел раздобыть. Так вот. Он мне сказал, что кто-то приедет в Москву, кто знает Наденьку, и если… Ну, в общем, чушь, чушь, чушь!..

— А куда он сам уехал?

— Откуда же я знаю?

— Но вы обещали переслать ему письмо.

— Ах, вот что! Так я вам скажу честно: я солгал этой дежурной. Я решил, что узнаю из него, кто приедет. Я готов был на все, лишь бы заполучить это письмо. Поймите меня. Я же все-таки боюсь. Я так боюсь за Наденьку!.. Она такая доверчивая, увлекающаяся… Я просто не знаю, что теперь делать. Ну скажите, ради бога…

Да, история, конечно, странная и очень подозрительная. Но главное тут заключается в том, что я чувствую: Пирожков говорит искренне, говорит правду, и он действительно очень напуган.

— Итак, звонили вам три раза? — спрашиваю я.