Меч ангелов (ЛП) - Пекара Яцек. Страница 29

В комнате за столом вчетвером сидели мы: я, брат Сфорца, настоятель, которого я попросил исполнять роль секретаря, и рыцарь де ла Гуардиа. Курнос расположился на стуле у очага и занялся нагреванием инструментов. Могильщик был раздет догола и привязан к столу. Его старческое, худое тело с выпирающими костями, покрытыми верёвками вен и морщинистой кожей производило такое впечатление, словно через минуту должно было развалиться. Он всматривался в нас безумным от ужаса взглядом и бормотал что-то себе под нос. Слюна стекала по седой щетине его бороды.

– Запишите, пожалуйста, отец настоятель, - попросил я. – Такого-то дня, суд в составе…

Я диктовал, что нужно было записать, и в то же время присматривался к могильщику. Я был почти полностью убеждён, что он ничего не знает об этом деле, но не мог оспаривать решение брата Сфорцы. Конечно, жизнь этого старика ничего не стоила, однако допрашивать его под пытками казалось мне не самой удачной идеей. По моему мнению, мы только впустую тратили время, и в данном случае причинение боли казалось бесцельным. Между тем, я всегда осмеливался судить, что насилие должно быть как острый меч, направленный прямо в нужное место, а в ином случае оно было бы лишь грехом.

Настоятель закончил записывать, и я подошёл к столу, на котором лежал могильщик.

– Ты зовёшься Курт Бахвиц и являешься могильщиком в городе Столпен. Это так?

Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, но не думаю, что он действительно меня видел. Его бледные губы шевелились, но я не мог расслышать ни одного связного слова.

– Запишите, что допрашиваемый этого не отрицает, - заявил брат Сфорца. - И, кроме того, приходский священник подтверждает, что это так.

– Что тебе известно о разорении могил и надругательствах над телами? – спросил я.

Я немного подождал.

– Во имя гнева Господня, Курт Бахвиц, - сказал я резче. – Ты слышишь меня, человече?

– Начните со щипцов, - бросил Сфорца из-за стола.

– Может, вы сами хотите вести допрос? - я повернулся в его сторону. – Учтите, однако, что существуют определённые процедуры, которые необходимо соблюдать.

– А что я такого сказал? - Он пожал плечами, и я был почти уверен, что слышу в его словах насмешку.

– Курт. - Я положил ладонь на сухое плечо могильщика. - Мы здесь только для того, чтобы помочь тебе, и чтобы ты помог нам. Чтобы во имя Господне найти истину. Или ты захочешь нас остановить в этом святом деле?

С тем же успехом я мог разговаривать со столом, на котором он лежал, поскольку я не думаю, что он понимал или хотя бы слышал что-либо из происходящего вокруг. Я знал, что допрос такого человека не имеет смысла. Похожее отупение случалось нечасто, однако при допросе людей старых или безумных не было чем-то удивительным. Каждый инквизитор знал, что в этом случае следует прервать допрос, а обвиняемого или свидетеля привести в состояние чуть более прояснённого ума. Еда и кружка вина могли в этом случае совершить большее чудо, чем терзание тела раскалёнными клещами. В конце концов, нашей целью должен быть поиск истины, а не причинение бессмысленных мучений.

Я заметил, что Курнос размешивает серу в железном котелке. Как правило, это зрелище приводило в ужас даже самого закоренелого грешника (хотя ещё более напуганным он становился, когда такой котелок наклонялся над его промежностью), но в данном случае я не думал, чтобы это принесло какую-либо пользу. Конечно, когда допрашиваемый не хотел отвечать на вопросы, первым моим делом должно было стать предъявление ему инструментов и объяснение их действия. Я решил так и сделать, но только чтобы следовать определённой процедуре, ибо я не видел ни малейшего смысла в оповещении человека, который даже не слышит моих слов.

– Ты меня понял? - спросил я, когда уже закончил объяснять назначение инструментов.

Могильщик со стоном что-то пробормотал и уставился на меня болезненно налитыми кровью глазами.

– Напиши, что он понял, - распорядился Сфорца.

– Нет! - я повернулся. - Ничего такого вы не будете писать! Этот человек находится в состоянии, не позволяющем дальнейшее ведение допроса. Курнос, отвяжи его и отведи в камеру. Дай ему еды и питья.

– Вы не будете вести допрос? - Сфорца вскочил из-за стола, на его морщинистых щеках проступил кирпичный румянец.

– Нет, - ответил я кратко. - Но если вы хотите, - я указал рукой на могильщика, - то всегда можете попробовать…

Я знал, что он принадлежит к тому сорту людей, которые охотно прикажут причинять другим мучения, но сами не склонны прилагать руку к пыткам. Между тем, милость умелого причинения страданий является крестом, который несёт каждый инквизитор. Мы подвергаем людей ужасным попыткам лишь потому, что верим, что по мосту неизмеримой боли они дойдут до Царства Небесного. Исходя из этого, я не намеревался допускать, чтобы элемозинарий использовал меня вопреки праву и обычаю.

– Пусть будет по-вашему, - сказал в конце концов Сфорца, но признание поражения в присутствии настоятеля и гранадского рыцаря явно его уязвило.

– Благодарю вас. - Я склонил голову.

Могильщика заперли в тесной комнате на складе, и я убедился, что ему действительно дали еду, воду и тёплое одеяло. Я заглянул к нему немного спустя, и когда открыл двери, то увидел, что он сидит над уже опустевшей миской. При виде меня он застонал и сжался в комок в углу. Худыми руками он закрыл голову, словно ожидая, что я начну его бить.

– Курт, - сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал мягко. - Прости брату элемозинарию его поспешность. Поверь, я хочу только поговорить с тобой и не причиню тебе вреда.

Он посмотрел на меня через щель между костлявыми локтями.

– Может, хочешь вина? – Спросил я.

Он проклокотал что-то непонятное, но я, не отчаиваясь, сел подле него на влажный пол. Я потёр нос подушечками пальцев и поморщился, поскольку могильщик определённо обмарал штаны, и последствия этого давали о себе знать всё более явно. Осторожным движением я вложил в его ладонь бурдюк с вином, и он сомкнул на нём узловатые пальцы, напоминающие когти какой-то огромной больной птицы.

– На здоровье, Курт, - сказал я. - Это для тебя. Весь бурдюк.

Он снова что-то пробормотал, но поднёс сосуд ко рту. Он пил, а вино текло по седой щетине его бороды и стекало на исхудавшую грудь. Он опорожнил бурдюк и отдал мне его осторожно, словно опасаясь, как бы я его не ударил.

– Трудно уже должно быть, - заговорил я – управляться с лопатой и рыть ямы в твёрдой земле, а? У моего отца тоже были больные руки. Он говаривал, что нет ничего лучше, чем горячий отвар ромашки, чтоб пропарить ладони, да несколько глотков крепкой водки, чтоб прогреть старые кости.

Мой отец ничего подобного не говорил, уж по крайней мере, я слышать этого не мог, потому что судьба никогда не сводила наши дороги. Мать, правда, утверждала, что он был её мужем, венчанным перед Богом и священником, но соседи судачили об этом другое... Однако я решил, что такая байка может пойти во благо делу и немного развязать язык старика.

– Нет у тебя сына, Курт? Чтоб помогал в тяжёлой работе?

Он только покачал головой, но я видел, что он смотрит на меня уже с меньшим страхом. Может быть, это мои слова, а может быть вино, добавили ему мужества.

– Я бы хотел, чтобы ты отсюда как можно скорее вышел, - я вздохнул. - Потому что, между нами говоря, страшный дурак этот монах, а?

Он улыбнулся, обнажая сизые десны и остатки почерневших, сгнивших зубов, но ничего не сказал.

– Я должен тебя отсюда вытащить, Курт, потому, что так не годится, чтобы честный могильщик сидел в камере. Давно ты уже хоронишь людей в Столпене, а?

– Хо-хо, - вымолвил он только. - Батька был могильщиком, а я ему ещё в ту пору помогал, – прибавил он скрипучим голосом минуту спустя.

– А теперь трудно, - я вздохнул. – Наверное, кто-то из добрых людей помогает тебе в тяжёлой работе, правда?

Он кивнул головой.

– Ой, есть ещё добрые люди, господин, – забормотал он. - Потому что такими лапами, – он вытянул вперёд худые, скрюченные и дрожащие, как на холоде, руки, - уже ничего не сделаешь.