Дикие пальмы - Фолкнер Уильям Катберт. Страница 38

– Нет, ты сможешь. Найди способ. Ведь они считают, что ты здесь главный, а еще никогда не бывало, чтобы человек не понимал того, кто, как он считает, поставлен над ним.

Уилбурн пошел вперед к погрузочному спуску, на котором уже грохотала первая тележка с рудой, и поднял руку. – Подождите, – громко сказал он. Люди остановились, глядя на него блеклыми глазами на изможденных лицах. – Склад, – прокричал он, – хранилище! – показывая рукой на противоположную стену каньона; потом он вспомнил слово, которое использовал тот, кто в первый день поднимал воротник пальто Шарлотты. – Бежи, – сказал он. – Бежи. – Еще мгновение они молча смотрели на него круглыми глазами из-под звериных, круто изогнутых белесых бровей, на их лицах было нетерпеливое, удивленное и дикое выражение. Потом они посмотрели друг на друга, сбились в кучу, кулдыкая на своем резком непонятном языке. Потом они толпой двинулись к нему. – Нет-нет, – сказал он. – Все. – Он показал в направлении ствола шахты. – Вы все. – На сей раз кто-то из них быстро понял, почти сразу же коротышка, которого Уилбурн видел за галопирующей тележкой с рудой во время первого посещения шахты, выделился из группы и полез вверх по снежному склону на своих коротких, сильных, плотных, поршнеподобных ногах, исчез в отверстии и появился снова в сопровождении остальных рабочих из этой бесконечной смены. Они смешались с первой группой, кулдыкая и жестикулируя. Потом все замолчали и посмотрели на Уилбурна, послушные и подавленные. – Погляди на их лица, – сказал он. – Господи, и надо же, чтобы именно мне выпало сделать это. Черт бы побрал Бакнера.

– Хватит, – оборвала его Шарлотта. – Давай, кончай с этим. – Они пересекли лощину, шахтеры шли следом, невероятно грязные на фоне снега, – словно плохо загримированные и полуголодные чернокожие актеры бродячей труппы, – в сторону склада. Уилбурн отпер дверь. В хвосте толпы он заметил группу из пяти женщин. Ни он, ни Шарлотта не видели их прежде; казалось, они возникли прямо из снега, закутанные в шали; две из них несли младенцев, одному из которых было не больше месяца.

– Боже мой, – сказал Уилбурн. – Они даже не знают, что я врач. Они даже не знают, что им полагается врач, что закон требует, чтобы у них был врач. – Они с Шарлоттой вошли в склад. В полумраке лица исчезли и только глаза наблюдали за ним из пустоты, подавленные, терпеливые, послушные, доверчивые и дикие. – Что теперь? – снова спросил он. Потом поглядел на Шарлотту, и вот уже все они смотрели на нее, пять женщин протиснулись вперед, чтобы тоже видеть, как она четырьмя неизвестно откуда взявшимися гвоздями прикрепила лист оберточной бумаги к концу полки, на который падал свет из единственного окна, и начала что-то быстро рисовать на нем углем, который она привезла из Чикаго, проекцию стенки в разрезе с зарешеченным окном, в котором безошибочно узнавалось окошечко кассы, несомненно закрытое, по одну сторону окна – несколько человек, в которых безошибочно узнавались шахтеры (она даже нарисовала одну из женщин с ребенком), по другую – огромный человек (она никогда не видела Каллагана, он просто описал ей его, и, тем не менее, это был Каллаган), сидящий за столом, где лежала гора поблескивающих монет, которые человек гигантской рукой, на которой сверкал бриллиант размером с шарик для пинг-понга, сгребал в мешок. Потом она отошла в сторону. Еще мгновение в комнате стояла тишина. Потом поднялся неописуемый шум, яростный, но не громкий, только голоса женщин были громче шепота, с воплем они все как один повернулись к Уилбурну, дикие, блеклые, безумные глаза смотрели на него с недоверчивой свирепостью и глубоким упреком.

– Постойте! – крикнула Шарлотта. – Постойте! – Они замерли; и снова смотрели они, как движется в ее руке уголь, и теперь Уилбурн увидел, как из-под летающего уголька в конце очереди, стоящей у закрытого окна, появилось его собственное лицо; любой узнал бы его; они узнали сразу же. Шум прекратился, они посмотрели на Уилбурна, потом в недоумении друг на друга. А потом опять стали смотреть на Шарлотту, на то, как она сорвала со стены бумагу и начала прикреплять чистый листок; теперь один из них подошел и помог ей, Уилбурн тоже стал смотреть на летающий уголек. На этот раз появился он сам, несомненно он и несомненно врач, любой бы догадался – роговые очки, больничный халат, знакомые любому пациенту бесплатной больницы, любому поляку, которого придавило породой или стальной балкой или оглушило преждевременным взрывом, в одной руке бутылочка, в которой каждый узнал бы бутылочку для лекарства, полную ложку которого он предлагал человеку, похожему на всех их вместе и каждого в отдельности, на любого человека, когда-либо работавшего в чреве земли, тот же самый дикий, небритый вид, даже воротник из овчины, а подле доктора – та же гигантская рука с огромным бриллиантом, извлекающая из кармана доктора бумажник, тонкий, как лист бумаги. И опять глаза обратились к Уилбурну, упрек исчез из них, осталась одна свирепость, да и то обращенная не на него. Он показал на припасы, остававшиеся на полках. И сразу же среди общего смятения протиснулся к Шарлотте и взял ее под руку.

– Идем, – сказал он. – Давай выйдем отсюда. – Позднее (он вернулся к поезду, где Хогбен, в одном лице являвший собой всю паровозную бригаду, сидел над разогретой докрасна печкой в вагончике чуть большем, чем чулан для метел. «Значит, вы вернетесь через тридцать дней?» – спросил Уилбурн. «За тридцать дней я должен успеть сделать круг, чтобы у нас сохранились льготы, – ответил Хогбен. – Лучше вам привести свою жену прямо сейчас». «Мы подождем», – сказал Уилбурн. Потом он вернулся в домик, и они с Шарлоттой стояли в дверях и смотрели, как толпа выходила из склада со своей ничтожной добычей, а потом пересекала каньон и садилась на поезд, заполняя три открытые платформы. Сейчас температура была не сорок один, но и к четырнадцати она тоже не вернулась. Поезд тронулся, они видели крохотные лица, смотрящие на вход в шахту, на кучу отходов с недоверчивым изумлением, с каким-то потрясенным и не верящим себе сожалением; поезд уходил все дальше, и всплеск голосов донесся до них через каньон, ослабленный расстоянием, заброшенный, скорбный и дикий) он сказал Шарлотте: – Слава Богу, что мы унесли наши припасы первыми.

– Может быть, они были не наши, – рассудительно заметила она.

– Значит, Бакнера. Ему они тоже не заплатили.

– Но он убежал. А они нет.

Весна понемногу приближалась; ко времени следующего ритуального и пустого появления поезда они рассчитывали увидеть начало горной весны, которую никто из них не видел прежде и которая, чего они не знали, не наступает раньше того времени, которое по их понятиям является началом лета. Теперь они говорили об этом по ночам, а термометр снова показывал порой сорок один. Но теперь, по крайней мере, они могли разговаривать по ночам, в темноте, когда после страстных объятий и телодвижений (что тоже стало ритуалом) Шарлотта под одеялом стягивала с себя шерстяное белье, чтобы спать так, как привыкла. Она не выкидывала его из-под одеяла, а оставляла под ним – массивный ком, над и под и вокруг которого они спали, чтобы он был теплым к утру. Однажды ночью она сказала: – Ты еще не получал никаких известий от Бакнера? Конечно же, не получал, как ты мог получить.

– Нет, – сказал он, вдруг посерьезнев. – А жаль. Я ему говорил, чтобы он отвел ее к доктору, как только они выберутся отсюда. Но он, наверно… Он обещал написать мне.

– И мне тоже жаль.

– Может, мы получим письмо, когда за нами придет поезд.

– Если придет. – Но он ничего не подозревал, хотя позднее ему и представлялось это невероятным, хотя он и не мог бы сказать, почему у него должны были возникнуть подозрения, на каком основании. Но он ничего не подозревал. Потом, приблизительно за неделю до того срока, когда они ждали поезд, раздался стук, и, открыв дверь, он увидел человека с лицом жителя гор, с закинутым за спину мешком и парой снегоступов.

– Вы Уилбурн? – спросил он. – У меня для вас письмо. – Он вытащил его – надписанный карандашом конверт, помятый, трехнедельной давности.